Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
В 1902 году, незадолго до смерти, Сергей Николаевич в последний раз побывал в Ясной Поляне. Он, кажется, понимал, что это было именно в последний раз. Он не очень любил бывать у брата, после того как тот стал центром внимания и притяжения всего мира. Не потому что завидовал. Он никогда никому не завидовал. Но это мешало их непосредственному братскому общению. И потом, человек умный и всегда честный в отношении себя и других, он понимал дистанцию между собой и братом.
Вернувшись в Пирогово, он писал ему: «…давно мне ничего не было такого приятного, как мой приезд в Ясную, но у меня тоже была мысль о том, как бы я невольно не сказал или не сделал бы чего неприятного вам, что легко могло случиться, так как я отвык от людей, даже самых близких, и это был мой первый выезд из Пирогова после более трех лет, а у вас я встретил и венгерцев-криминалистов, и евреев-банкиров, и Бутурлина, и Абрикосовых, приехавших от Черткова, и всё это очень любопытно, но одичавшему человеку трудно; поэтому у меня всё время, как оказалось, был пульс горячечный, и я мог и сказать что-нибудь такое, что и не должен был говорить. Приехавши домой, я вспомнил, что я не поговорил с тобой о многом, о чем именно хотел поговорить, но поговорить с тобой хотелось так много, что во всяком случае всего бы не успел; когда теперь придется увидаться, Бог знает».
Во время его приезда сделали фотографический снимок. Два старичка сидят друг напротив друга. Они похожи внешне, но дистанция между ними огромна! И кажется, недаром старший брат отвел взгляд в сторону. В отличие от младшего, который смотрит в упор, как смотрел в это время уже на всех, никого и ничего не боясь. Этот знаменитый взгляд, испытующий, пронизывающий, проникающий в самую душу, описали многие, кто бывал в Ясной Поляне в последние годы жизни писателя. На брата он, конечно, смотрит не так. Но смотрит — в упор. А Сергей Николаевич — в сторону.
Жизнь всё изменила и расставила по своим местам. Тот, кому Лёва хотел подражать (хотел быть им), стал обычным тульским помещиком. Да, по-своему интересным. Своенравным. Аристократом в самом точном смысле этого слова. Он жил в своем имении, как в зáмке, почти безвыездно, как старик Болконский в «Войне и мире», ни в ком и ни в чем не нуждаясь. Даже — в Церкви, которую не любил, игнорировал, не исповедуясь и не причащаясь десятками лет и вступая в конфликт с тульской консисторией[12].
Всё равно — обыкновенным помещиком.
После его жизни не осталось ничего выдающегося. Даже красивую усадьбу его, Пирогово, в которой любил бывать младший брат, задумавший здесь «Хаджи-Мурата», сожгли мужики в 1919 году. И будем откровенны: сожгли еще и потому, что не очень любили покойного хозяина — он был с ними слишком суров. Находившийся в этом же имении дом его сестры Марии Николаевны не сожгли. Ее мужики любили.
«…с Сережей мне хотелось только подражать ему, — пишет Толстой в «Воспоминаниях», еще и еще раз называя это слово. — С первого детства началось это подражание. Он завел кур, цыплят своих, и я завел таких же. Едва ли это было не первое мое вникновение в жизнь животных. Помню разной породы цыплят: серенькие, крапчатые, с хохолками, как они бегали на наш зов, как мы кормили их и ненавидели большого голландского, старого, облезлого петуха, который обижал их. Сережа и завел этих цыплят, выпросив их себе; то же сделал и я, подражая ему. Сережа на длинной бумажке рисовал и красками расписывал (мне казалось, удивительно хорошо) подряд разных цветов кур и петушков, и я делал то же, но хуже».
Подражая, всегда делаешь хуже. Так и в Казани Лев неудачно подражал Сергею, блестящему студенту математического факультета, ученику самого Николая Ивановича Лобачевского.
Сергей замечательно пел, рисовал, был интересным собеседником. Главное, он был comme il faut[13]. Он умел изысканно одеваться и подавать себя.
Лев пытался делать то же самое, но — хуже.
Стараясь подражать Сергею, он становится карикатурой. Сергей был гордый, уверенный в себе. Ему было наплевать на мнение окружающих. Толстой отмечает в брате эту главную черту, которой он страшно завидовал, — эгоизм. Но и непосредственность. Таким он и оставался до старости, как пишет о нем младший брат: «…таким, каким был: совсем особенным, самим собою, красивым, породистым, гордым и, главное, до такой степени правдивым и искренним человеком, какого я никогда не встречал».
Лёва тоже старался выглядеть comme il faut. Очень старался. Но так старался, что порой выходило смешно.
В воспоминаниях бывшего студента Казанского университета 1840-х годов Валерияна Николаевича Назарьева юный Лев описан с беспощадной иронией. Кстати, опубликованы они были уже в 1890 году, когда Толстой был признан всем миром как великий человек.
«В первый раз в жизни встретился мне юноша, преисполненный такой странной и непонятной для меня важности и преувеличенного довольства собою». Граф сразу оттолкнул его «напускной холодностью, щетинистыми волосами и презрительным выражением прищуренных глаз». Назарьев проницательно замечает его «неуклюжесть и застенчивость». Но при этом, стараясь примкнуть к кружку студенческой аристократии, молодой Толстой «едва отвечал на мои поклоны, точно хотел показать, что и здесь мы далеко не равны, так как он приехал на рысаке, я пришел пешком».
«Самый пустяшный малый», — добродушно называет Льва в письмах ему Сергей. А домашний учитель, студент Поплонский, так говорил о талантах братьев Толстых: «Сергей и хочет, и может, Дмитрий хочет, но не может, а Лев и не хочет, и не может».
Тем не менее биограф Толстого Н. Н. Гусев заметил важную вещь. Поступив в Казани на восточное отделение университета, Лев провалил первые экзамены. Но при этом он не получил ни одной посредственной оценки. Либо «колы», либо «пятерки» и «четверки». «Колы» — история, география, статистика. «Четверки» — математика и словесность. И — блестящее знание языков: французский (пять с плюсом), немецкий, арабский, турецко-татарский. «Создается впечатление, — пишет Гусев, — что ни одного спрашиваемого предмета Толстой не знал посредственно: то, что его спрашивали, он знал или отлично и хорошо, или не знал совершенно…»
Из четверых братьев Толстых один только Лев не окончил учебного заведения и не имел никакого систематического образования — ни гимназического, ни университетского. С отделения восточных языков перевелся на юридический, но и его бросил.
