Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Паоло Нори
Форсайт демонстрирует в романе, прямо скажем, завидный дар воображения, потому что такого финала, как в «Иконе», я бы сам ни за что не придумал.
По сюжету, России грозит сползание в нацизм, который может установиться там уже в 1999 году, после очередных выборов, чреватых электоральной победой нацистского и антисемитского блока, что многим кажется очевидным. Чтобы предотвратить это, за несколько месяцев до выборов спецслужбы Великобритании проводят спецоперацию: опираясь на помощь русского митрополита, которого используют втемную и который, в силу того что он русский, изображен несколько туповатым, британские спецслужбы, имея этого единственного агента, умудряются за три недели перевернуть ситуацию с ног на голову, и, пока они все это проделывают, еще раз убеждаются, что такой неадекватной страной, как Россия, нельзя управлять демократическими методами, и ничего тут не поделаешь; в итоге англосаксонские спецслужбы решают найти и посадить на престол прямого потомка последнего царя Николая II, того царя, который только и смог сказать: «Мне жаль», – умом он тоже не блистал, как утверждается в этой книге, поскольку был русским.
Его единственным прямым, или относительно прямым, но самым подходящим потомком – вот так неожиданность! – оказывается англичанин, который в конце концов восседает на всероссийском престоле. В финале все ликуют.
Ни больше ни меньше.
Пожалуй, это самый беспристрастный краткий пересказ романа «Икона» Фредерика Форсайта, который я могу предложить; эта книга и сегодня кажется мне весьма любопытной: она помогает понять, как мы, жители западных стран, обычно представляем себе русских.
Во-первых, нам (большинству из нас) кажется, что русские совсем на нас не похожи, во-вторых, что умом они не блещут, и, в-третьих, что люди они так себе.
Если бы меня попросили найти подходящее слово из того сниженного лексикона, к которому я прибегаю, когда выхожу из себя, я бы сказал, что для большинства из нас, жителей Запада, русские – что-то вроде того типуна, который насылают на язык. Не иначе.
Над этой книгой я работал в тот период жизни – моей и моих современников, – который запомнится как эпоха коронавируса, или пандемии.
Тогда мне часто приходилось сидеть взаперти дома в Казалеккьо-ди-Рено – лишь я, Достоевский и шум холодильника, в то время как снаружи, за стенами дома, только и разговоров было, что о коронавирусе; по вечерам, закончив работу, я заходил в соцсети и читал новости, многие были очень напуганы, но находились и такие, кто ничего не боялся, например мой друг Маттео Б. Бьянки, который спрашивал в соцсетях, как лучше назвать противоположность ипохондрика; по его словам, с началом пандемии коронавируса он чувствовал себя таким антиипохондриком.
Одна девушка ответила, что противоположность ипохондрика, по ее мнению, – это гиперхондрик. Слово мне очень понравилось, прекрасный неологизм; и, если говорить о страхе перед ковидом и всеми вирусами вообще, то я, по-моему, был именно таким гиперхондриком, причем отчаянным.
Как и всем нам, мне тоже случалось попадать в переплет, оказываться, как говорят у нас в Парме, между дверью и стеной[22], и я прекрасно помню, что, когда это произошло в первый раз, я подумал: «И это тоже пройдет».
А что касается русских и внушаемого ими страха, их якобы глупости и озлобленности, что касается надуманной занудности и тяжеловесности русской литературы, то с того дня, как я прочитал «Преступление и наказание» и ощутил, как внутри, где-то в грудной клетке, у меня открылась рана, – с тех самых пор я знаю, что они не плохие, знаю, что они не занудные, знаю, что они совершают хорошие поступки, и слава богу, что они существуют – Россия, русские и русская литература.
Вот что я хотел сказать.
А теперь можем двигаться дальше.
3
Трудная жизнь
3.1. Как всегда, брату
Роман «Бедные люди» был опубликован в январе 1846 года в журнале «Отечественные записки».
Вскоре после этого, 1 февраля 1846 года, Достоевский писал брату Михаилу:
«Теперь посылаю тебе альманах. „Бедные люди“ вышли еще 15-го. Ну, брат! Какою ожесточенною бранью встретили их везде! В „Иллюстрации“ я читал не критику, а ругательство. В „Северной пчеле“ было черт знает что такое. Но я помню, как встречали Гоголя, и все мы знаем, как встречали Пушкина. Даже публика в остервенении: ругают 3/4 читателей, но 1/4 (да и то нет) хвалит отчаянно. Débats[23] пошли ужаснейшие.
Ругают, ругают, ругают, а все-таки читают. (Альманах расходится неестественно, ужасно. Есть надежда, что через 2 недели не останется ни одного экземпляра.) Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его, ругали – ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить. Сунул же я им всем собачью кость! Пусть грызутся – мне славу дурачье строят. До того осрамиться, как „Северная пчела“ своей критикой, есть верх посрамления. Как неистово-глупо! Зато какие похвалы слышу я, брат! Представь себе, что наши все и даже Белинский нашли, что я даже далеко ушел от Гоголя. В „Библиотеке для чтения“, где критику пишет Никитенко, будет огромнейший разбор „Бедных людей“ в мою пользу. Белинский подымает в марте месяце трезвон. Одоевский пишет отдельную статью о „Бедных людях“. Соллогуб, мой приятель, тоже. Я, брат, пустился в высший свет и месяца через три лично расскажу тебе все мои похождения.
В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но нет образованности. Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может. Роман находят растянутым, а в нем слова лишнего нет. Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), состоящую в том, что я действую Анализом, а не Синтезом, то есть иду в глубину и, разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я. Прочтешь и сам увидишь. А у меня будущность преблистательная, брат!»
3.2. Граф
Граф Владимир Александрович Соллогуб, беллетрист и драматург, впоследствии
