Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева
Вам нужно бесконечно-меньшее, а главное — бесконечно-худшее (5 мая 1933).
Впервые — НЗК-2. С 386–387. Печ. по тексту первой публикации. Письмо написано по-французски. Пер Е.Б, Коркиной.
30-33. Б.Л. Пастернаку
<Начало мая 1933 г.>[147]
Борис, родной, получила от Аси вид Музея с известием о смерти брата[148]. Музей снят сверху, перед ним дом с крестиком: с пометкой: дом где живет Б<орис> П<астернак>[149] ——. И, осознавая всё как-то сразу — приняла тебя, Борис, в свою семью.
Впервые — Души начинают видеть. С. 542. Печ. по тексту первой публикации.
31-33. Е.Г. Голицыной[150]
Графиня,
Пишу Вам после встречи с В.А. Сувчинской, от которой я узнала, что Вы ищете воспитательницу к Вашим детям[151]. Хочу написать Вам о своей дочери: ей 19 лет[152], она прекрасно говорит по-русски (москвичка) и по-французски, ибо в Париже уже с 12-ти лет, серьезная и все-таки веселая, дети ее обожают все без исключения и она их очень любит. Характера совершенно уравновешенного без всяких сюрпризов, с ней жить легко. Рожденный такт,
Пишу Вам это совершенно спокойно, ибо 1) это же Вам скажет каждый, а м<ожет> б<ыть> и больше 2) п<отому> ч<то> все эти ее качества совершенно не в порядке родства со мной, на к<отор>ую она мало похожа. Она напр<имер> от детей никогда не устает и сама ищет их общества, так же как они — ее, чего не могу сказать о себе. Сто*ит ей войти в дом, как дети уже от нее не отстают. Это рожденный дар. Кроме того, совместно со мной воспитывала своего брата (няни у нас никогда не было) к<оторо>му сейчас 8 лет и знает всё, что нужно детям, все обычаи и навыки, и знает их лучше, чем из книжки.
Здесь ее усиленно приглашают в русско-франц<узскую> <нрзб> системы Монтессарио[153], но я ее не отпустила из-за нищенского вознаграждения, не оправдывающего целодневную занятость.
Да! умеет отлично вязать (на спицах) и очень любит. Это в доме удобно.
Сейчас кончает франц<узскую> школу Arts et Publicit*[154], где по трем предметам — иллюстрации, гравюры и литографии идет — первая. Рисует и пишет (по-франц<узски> по-рус<ски>) восхитительные детские книжки. Ваши дети будут с ней счастливы.
Если бы мое предложение Вам подошло оговорю только одно: возможность ей хотя бы час в день (лучше бы полтора, можно вечером) работать для себя, т. е. рисовать и работать по дереву. Она настолько исключительно одарена, что было бы жалко бросать и настолько продвинута, что может работать самостоятельно, посылая свои вещи своим профессорам в Париж[155]. (Ее, напр<имер>, единственную среди учениц да еще в кризис да еще иностранку негласно освободили от платы).
Теперь скажу Вам, что Вы меня немного знаете, что я была у Вас однажды в гостях с Кн<язем> Свят<ополк>-Мирским и сохранила о Вас и Вашем доме самые сердечные <над словом: чудесные> воспоминания[156].
Помню, что вы играли на арфе. Помню еще, что Ваши дети были еще совсем молодыми[157] (начало февраля 1926 г. — итого восемь лет назад!)
Шлю самый сердечный привет Вам и графу[158].
МЦ.
— Если у Вас даже кто-нибудь есть — ничего, Аля с местом не торопится — а если бы у Вас что-нибудь изменилось — известите. Я все равно ее не отпущу к незнакомым, а зарабатывает она пока, дома, вязкой и рисованием.
Забыла Вам сказать очень важную вещь: она совершенно-здорова и не болеет ничем.
Зовут ее Ариадна Сергеевна, но так ее, пока, еще никто не зовет, а зовут Аля — на что она не только не обижается, но чему — радуется.
Вот и всё пока.
9-го мая 1933 г.
Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 23, л. 91 об. — 93).
32-33. Г.В. Адамовичу
9 мая 1933 г.
Милый Георгий Викторович,
Вы чудесно написали о <зачеркнуто: Бальмонте> вечере Бальмонта[159]. Спасибо*[160]. Согласны ли Вы, что и любовь у него явление природы; так же <поверх строки: то же> прекрасно-бессмысленное, безликое и вечно бесцельное <зачеркнуто: неизменное как оплодотворение> и бессмертное опыление цветов?
Ни одной приметы, кроме цвета глаз (а цвет тоже бывает желтый и синий!) человеческой природы в его творении нет, хотя он, человек, несравненно человечнее любого человека, (<зачеркнуто: еще не могло сказать!> что еще очень мало!)
*и за него — <зачеркнуто: это мой старый друг> он глубоко одинок и незаслуженно обижен — и за себя — он мой старый друг и может быть единственный, кого я здесь считаю всерьез поэтом (de la race damn*e (ou b*nie) du Po*te[161]) и еще раз за себя, потому что, это дает мне радость — порадоваться на Вас и за Вас. Возвращаясь к источнику моей ныне радости — Вам: заметили ли Вы, что Вы сильно меняетесь, становитесь проще (человечнее) и больше. Отчего это? От — кого? В Вас исчез каприз (и мне не проще, не знаю почему) Вы начинаете знать почему и отвечать за свое.
Да и нет. Редкостный процесс в эмиграции, где все, где всё сходит на нет, выдыхается, мельчит, усыхает.
Я давно хотела Вам написать, еще тогда после Жида[162], и еще после Вашего письма, я его внутренно писала каждый день, вернее оно во мне себя писало, и как бывает, ограничилась его существованием во мне, не проявившемся во вне <поверх строки: давала до вне> и вот. Но Ваш сегодняшний отзыв переполнил меру моей созерцательности, есть вещи, которые выводят из себя.
О Вашем письме. Голубчик, что бы вы обо мне ни писали: во-первых, честно, я газет не читаю, и если никто не покажет — никогда и не узнаю, во-вторых: у меня к Вам особое отношение, давно, знаю <«> Вы читали, что* о Вас написал Адамович? — Нет. — Что-то неприятное, кажется что Вы сами не знаете о чем пишете, жаль, что я не сохранил<а> вчерашний № — Бог с ним!» Так диалог происходил не раз,
