На литературных перекрестках - Николай Иванович Анов
Вернувшись домой, я достал папку, где хранилась у меня переписка с Мухтаром Омархановичем. Перелистывая его письма, написанные на бланках депутата Верховного Совета Казахской ССР, я нашел большие листы, покрытые мелким почерком. Это были советы Ауэзова по рукописи моего романа «Крылья песни».
Я пересчитал их — восемь листов. Мухтар писал красным карандашом, очень неразборчиво. Тогда сразу, после беседы о рукописи, я легко разобрался в его замечаниях, хорошо помня каждый эпизод и каждую фразу, вызвавшую возражения Ауэзова.
Я прочитал все написанное Мухтаром и вспомнил литературные перекрестки, на которых нас сталкивала судьба.
О Мухтаре Ауэзове будут долго и много писать, будут издавать его замечательные произведения, ставить в театрах пьесы. Вероятно, кто-нибудь напишет книгу для серии «Жизнь замечательных людей», литературоведы будут изучать его творчество. Но сама жизнь Мухтара (а жизнь — это сюжет!) таит в себе, как и биография Абая, все данные для создания большого художественного полотна.
СТАРЫЙ ДРУГ
Со Всеволодом Вячеславовичем меня познакомил мой питерский земляк — поэт и артист Владимир Павлович Рябов-Бельский. Он приехал из голодной столицы в Омск раньше меня, еще при первой там советской власти, и написал несколько стихотворений для местных «Известий». Во время мятежа белочехов Рябова-Бельского посадили в тюрьму и отправили в лагерь. По счастливой случайности его не расстреляли сразу, а через два месяца после побоев выпустили на свободу глухого на левое ухо.
Мы работали корректорами в типографии. Рябов-Бельский представил мне на улице Всеволода Иванова и трагическим шепотом, каким говорят старые актеры, сказал:
— Тоже пролетарский поэт! Артист! Как я! — И в мою сторону: — А это, познакомьтесь, мой питерский земляк. Прозаик.
У меня было напечатано четыре рассказика в довоенной «Правде», один из них вошел в Первый сборник пролетарских писателей, изданный «Прибоем» в 1914 году. Я с гордостью не замедлил сообщить это новому знакомцу, добавив, что сборник составлен «самим» Максимом Горьким и вышел с его предисловием.
— А мой рассказ «На Иртыше», — ответил Всеволод Вячеславович, — Алексей Максимович поместил во втором сборнике. Он вышел в издательстве «Парус».
Так началось наше знакомство. Всеволод рассказал, что он получил от Горького личное письмо. Я смотрел на него с уважением. Молодой наборщик переписывается со знаменитым писателем! Это мне казалось невероятным!
Всеволод Вячеславович поинтересовался, знаю ли я омских литераторов. Я ответил отрицательно.
— Я вас познакомлю. Сейчас в Сибирь приехали писатели из Петрограда. На Гасфортовской улице образовался литературный клуб. Там собираются довольно часто. Сходим как-нибудь вместе.
Недели через три мы отправились на писательское собрание. Пришли с опозданием Какой-то поэт с длинными волосами замогильным голосом читал стихи. Всеволод стал перечислять присутствующих:
— Сергей Ауслендер… Георгий Маслов… Из Петрограда. А это Георгий Вяткин. Наш сибиряк… А рядом с ним в студенческой тужурке Юрий Сопов… А вон Антон Сорокин, с маленькими усиками, в очках. Я вас с ним познакомлю. Любопытный человек, с большими странностями. Писатели и редакторы его недолюбливают. А эта жгучая брюнетка — поэтесса Подгоричани. Говорят, грузинская графиня. Я думаю, врет…
Литературное собрание, как ему и положено, шло своим порядком. Поэты декламировали стихи, кто-то прочитал коротенький рассказ, кто-то с надрывом в голосе заговорил о растоптанной большевиками родине. Среди присутствующих находились люди с различными политическими воззрениями.
— Сорокин сейчас будет выступать! — шепнул мне Всеволод и загадочно улыбнулся: — Увидите, скучно не будет.
Чинно сидевшие литераторы оживились сразу.
— Опять начинается балаган! — прозвучал недовольный голос.
Сутулый, худощавый человек с черными усиками на желтом лице, сверкая стеклами очков, шел к трибуне с бумажкой в руке.
— Это у него манифест. Сейчас начнется!
Большинство участников собрания смотрело враждебно, меньшинство злорадно улыбалось.
Человек с усиками, ничуть не смущаясь, и даже, видимо, довольный, сел за стол.
— Сейчас я оглашу манифест Антона Сорокина!
В эту минуту кто-то выключил свет, и в комнате стало темно.
— Нарочно погасили! — громко сказал Всеволод и шепнул мне: — С ним не так просто справиться. Вот увидите!
Антон Сорокин достал из кармана толстую восковую свечу, зажег ее, поставил на столе возле себя и приступил к чтению своего манифеста. Суть его сводилась к следующему: Россия раскололась надвое. Идет кровопролитная гражданская война. Уничтожается мозг страны — интеллигенция, писатели, художники. Антон Сорокин не может молчать! Писателей нужно спасать от фронта всеми мерами! На худой конец, они могут служить военными писарями и спокойно отсидеться в канцеляриях до конца войны. Напрасно талантливый писатель Александр Новоселов не стал писарем, а полез в министры. Он поплатился за свою оплошность. Как все знают, его застрелили в роще «неизвестные» бандиты. В Сибири писателей мало, их надо беречь. Наше общество не представляет, в каких невыносимых условиях они живут. Сибирский писатель Иван Тачалов служил вышибалой в публичном доме. Поэт Игорь Славнин сидел в тюрьме за воровство. Талантливый писатель, будущий Максим Горький, Всеволод Иванов ходил с шарманкой, зарабатывая кусок хлеба, чтобы не умереть с голоду.
— Шут гороховый! — донеслось из задних рядов.
Всеволод незаметно поднялся и включил свет. Антон Сорокин потушил свечку. Он успел дочитать свой манифест и с гордо поднятой головой проследовал к своему стулу.
Еще кто-то читал отрывок из поэмы. Собрание кончилось, и мы вышли на улицу. Всеволод познакомил меня с Сорокиным. Антон Семенович пригласил заходить к нему.
Когда мы остались вдвоем с Всеволодом, он рассказал мне о гибели писателя Новоселова, эсера, убитого белогвардейцами примерно месяц назад.
— Новоселов талантливейший писатель, — говорил Всеволод, — но я никак не пойму, зачем он стал членом Сибирского правительства, да еще министром внутренних дел. Скромный учитель, работал в сельской школе, крестьяне его любили и уважали. Горький в «Летописи» напечатал его блестящую повесть «Беловодье». Путь в литературу ему был открыт широкий. А он все это променял на политическую карьеру. Жалко его страшно, человек был отличный. Мы с ним дружили…
— Ну,
