Георгий Метельский - До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове
— Смотрел? — поинтересовался Енукидзе, показывая взглядом на афишу.
— Не довелось, товарищ Авель.
— Жаль. Успех потрясающий! Ай, какой успех! — Енукидзе даже причмокнул от восторга. — Бешеные деньги за билеты. Выручка от каждого спектакля пятьсот, восемьсот, тысяча рублей.
— Так она, выходит, буржуйка. — Фиолетов ухмыльнулся.
— Не говори так, кацо, если ничего не знаешь, — оборвал Енукидзе.
Его так и подмывало поделиться тем, что он недавно услышал об актрисе от самого Красина, к которому они сейчас и шли, но, поразмыслив, решил повременить с рассказом.
Инженер Красин, работавший на строительстве электростанции, жил в небольшом особняке, стоявшем на ее территории, огороженной массивной оградой. У ворот в будке постоянно дежурил сторож. За квартал от проходной Енукидзе остановился.
— Сначала я пойду, генацвале, потом ты. Пароль помнишь? — спросил Енукидзе.
У проходной Фиолетова встретил, могучего телосложения горец в белой барашковой шапке и бешмете, с которыми, говорили, он не расставался ни при какой погоде.
— Куда идешь, дарагой? Кто тэбэ надо? — Сторож сурово сдвинул широкие черные брови и преградил Фиолетову дорогу.
— Меня ожидает моя сестра…
Если бы в этот неурочный час сторож не услышал пароля, он заподозрил бы — и не без основания — в пришедшем шпиона и отшил бы его давно заученной фразой: «Лэаиыд Барысовыч нэт дома!» Но пароль был произнесен, и Георгий Дандуров — так звали привратника — приветливо улыбнулся.
— Прахады, дарагой. Лэаныд Барысовыч сыдыт дома.
Енукидзе поджидал Фиолетова под чахлым деревцем акации, бросавшим на землю редкую узорчатую тень.
— Как тебе поправился наш Георгий? — спросил он. — Очень надежный товарищ! Сколько запрещенной литературы перепрятал…
Подойдя к домику, Енукидзе несколько раз нажал кнопку электрического звонка — устройства нового для Баку (здесь в богатых домах пользовались подвешенным к воротам молотком) — и прислушался. Звонок, очевидно, был условным, потому что дверь сразу же отворилась, и Фиолетов увидел худощавого высокого человека с ухоженной бородкой, изящно одетого, с галстуком на стоячем накрахмаленном воротничке.
— Здравствуйте, Авель Сафронович! — голос у Красина был низкий, с басовитыми нотками. — А, вы с незнакомым мне гостем?
— По рассказам вы его давно знаете: Фиолетов с Балахан.
— Иван Тимофеевич? Очень рад. Я много слышал о вас и давно хотел с вами встретиться.
Красин протянул руку, на которую Фиолетов невольно обратил внимание: она вся была в желтых пятнах.
— Это от проявителя, — сказал Красин. — Не успел оттереть… Прошу!
Приветливым жестом он показал на дверь в кабинет, заставленный полками с книгами, на которые жадным взглядом уставился Фиолетов. Здесь были книги по технике, по истории, по искусству, беллетристика… На степе рядом с семейными фотографиями висели прикрепленные кнопками афиши выступлений Комиссаржевской.
Красин сразу заговорил о деле.
— Есть новости на промыслах, Иван Тимофеевич?
— Новости, Леонид Борисович, есть, однако не очень приятные. Уж больно плохо живет народ. — И он рассказал про случай с тухлым мясом.
— Да, это страшно. — Красин тяжело вздохнул. — Нужны самые решительные меры…
— Вот мы и пришли к вам посоветоваться… насчет забастовки.
— Да, да, я знаю… — Красин задумался. — Видите ли, товарищи, стачечная борьба как один из способов улучшения жизни рабочих средство эффективное и проверенное всем ходом революционного движения. Далеко не все стачки закончились победой рабочих, но они мобилизовали их на продолжение борьбы, которая в конце концов приведет к поражению не только капиталистов, но и того политического строя, при котором капитализм процветает.
Красин говорил легко, интересно, и Фиолетов слушал его с искренним вниманием.
— Так, значит, вы одобряете решение комитета, Леонид Борисович? — спросил Фиолетов.
— Конечно! И начинать надо не затягивая. Полагаю, что этим мы покажем пример революционным рабочим всей России… Кстати, на забастовку понадобятся деньги.
— И немалые, — сказал Енукидзе. — Товарищ Вацек жаловался, что партийная касса почти пуста.
— Вот, вот… — Красин вынул из бумажника несколько крупных купюр. — Я на неделе отлучусь и не скоро увижу Ивана Прокофьевича. Не откажите в любезности передать ему это для партийной кассы.
— Спасибо, Леонид Борисович. — Енукидзе сделал вид, что принюхивается к деньгам. — Пахнут типографской краской?
Красин весело усмехнулся, очевидно вспоминая что-то интересное.
— Нет, Авель Сафронович, это уже не те. Те, как вы знаете, целиком ушли на покупку печатной машины.
— Да, вот это был подарок… Какая чудесная женщина! — воскликнул Енукидзе.
— Вера Федоровна? Изумительная! — Красин взглянул на Фиолетова. — Иван Тимофеевич не в курсе дела? Нет? Тогда можете рассказать ему при случае. История действительно поучительная… А пока, друзья, у меня просьба — срочно отнести «Нине» пару листов из «Искры». Я только что проявил и отпечатал полученные утром пленки. — Красин вышел в прихожую и вернулся с пачкой фотографических оттисков. — Отдайте сие наборщикам. Между прочим, Владимир Ильич пристально следит за тем, как мы печатаем и транспортируем газету. Здесь, — он показал глазами на шкаф, — лежат шифровки, полученные от редакции «Искры».
— А вы не боитесь их хранить у себя? — спросил Фиолетов.
— Боюсь. Но не потому, что меня могут за них упрятать в тюрьму, а потому, что, попав в руки жандармов, они безвозвратно исчезнут. А ведь в них — история нашей партии.
Енукидзе положил в карман драгоценные листки. Пленку, с которой они печатались, вчера привезли из Батума. Туда ее доставили на пароходе, пришедшем из Марселя. Свой человек бросил ее с палубы в море, другой выловил ее в воде и отвез на вокзал…
От Красина Фиолетов и Енукидзе тоже вышли порознь и встретились уже на соседней улице, чтобы вместе пойти в подпольную типографию «Нина».
По дороге Фиолетов вспомнил, что Авель хотел рассказать ему о Комиссаржевской.
Енукидзе хлопнул себя ладонью по лбу.
— Конечно, дорогой! Совсем забыл. Я бы держал это в секрете, но раз Леонид Борисович разрешил… В общем, так. Вера Федоровна дала благотворительный концерт в пользу… бакинских социал-демократов. И где! На дому у начальника жандармов, который в нее по уши влюбился. Явилась вся знать. Леонид Борисович тоже был. Билеты — не дешевле пятидесяти рублей… В антракте Вере Федоровне поднесли букет из сторублевок, Красин понюхал и шепнул ей: «Типографской краской пахнет». Намекнул, что эти деньги пойдут на покупку печатной машины… В общем, Комиссаржевская ссудила Леониду Борисовичу около трех тысяч рублей.
— Вот это да… — протянул Фиолетов. — Теперь я вдвойне жалею, что не сходил на ее спектакль.
Они долго брели глухими улицами, пока не подошли к одноэтажному малоприметному дому в татарской части города, стоявшему в глубине неуютного двора, обнесенного высокой стеной. Улица была пустынна. Только один мужчина стоял возле лачуги ремесленника и что-то разглядывал там. Енукидзе незаметно перемигнулся с ним.
— Порядок, — сказал Енукидзе.
Дверь была заперта, но у Авеля оказался ключ, и они вошли в помещение, похожее на жилье небогатого торговца. У одной из стен стоял застекленный шкаф. Енукидзе открыл его дверцу и поднял дно. Под ним открылись ступеньки подземного хода, ведущего в другое помещение. Оттуда доносились голоса и шелест машины.
Большая калильная лампа освещала типографию — наборщиков, печатников, корректора за конторкой и тщедушного грузина, изо всех сил крутившего медленное колесо машины. В углу лежали кипы листовок, прокламаций, брошюр, готовых к отправке во все концы России.
— Здравствуйте, товарищи! — сказал Енукидзе и подошел к стоящему у талера наборщику. — Это очень срочно, Сильвестр. Набирай, а я займусь корректурой.
— П-пачему друзей не узнаешь, В-ванечка? — услышал Фиолетов.
Так заикаться мог только Вано.
— Прости, со свету не разглядел. Ты что здесь делаешь?
— Вано ведает отправкой всей нашей продукции, — ответил Енукидзе. — Пакует, отвозит на вокзал. Очень ответственная работа…
— Я пришел к тебе, Ванечка… Я не пошел к господину Гукасову и к господину управляющему. И к мастеру тоже не пошел, а пошел к тебе. Потому что ни господин Гукасов, ни господин управляющий, ни мастер не станут меня слушать.
— Да ты успокойся, Ахмет, и расскажи все по порядку.
— Не могу успокоиться, Ванечка. Разве я могу быть спокойным, если этот мерзавец, этот шайтан ночью выбил все стекла в моей квартире и один раз выстрелил по моим детям? Разве дети виноваты, что их отец не может отдать долг? Скажи, разве дети виноваты?