Георгий Метельский - До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове
И тут он услышал голос Ольги:
— Это ты, Ванечка? А я думаю: кто это за мной следит? — Она вышла из своего укрытия — сторожевой будки возле заброшенного промысла.
— Ольга? Вот так встреча! — Он обрадовался вдвойне: и тому, что ее увидел, и тому, что именно она, а не кто-либо другой делала это опасное дело. — Я почему-то так и подумал, что это ты… И перепугался…
— Почему испугался, Ванечка?
— Опасное это дело.
«Опасное», «опасное»… — дружелюбно передразнила она. — Лучше возьми да помоги мне. Видишь, сколько еще осталось.
Вдвоем они справились быстро, и сумка, в которой Ольга хранила листовки, опустела.
— Тебе кто их дал? — спросил Фиолетов. — Авель?
— Нет, Петр… не знаю его фамилии.
— Монтин. Слесарем в Черном городе работает… — Он чуть помолчал. — Послушай, Ольга, почему ты на демонстрации не была?
— Как не была? Была и даже красный флаг несла.
— Почему же я тебя не видел? Я искал…
Она рассмеялась:
— …Иголку в стоге сена. Народу-то сколько было!
— Это верно… Одна была или с Иваном?
— Одна. Он не пошел. Да и мне не велел. Считает, что не женское это дело. А я пошла…
— Ты, оказывается, к тому же еще и непослушная жена.
— Ага… Не по Евангелию… Как это там говорится: «Жена да убоится своего мужа». — Она чуть помолчала. — Послушай, Ванечка, ты вроде приглашал меня по городу погулять, так ежели не раздумал, давай в воскресенье в крепость съездим.
Фиолетов обрадовался.
— С удовольствием, Оля.
— Меня Лелей дома мать звала. И ты так зови.
— Как хочешь. Могу и Лелей… Где мне тебя ждать?
— Ждать меня не надо. Я сама за тобой зайду часов в десять. Мне по дороге…
С самого утра в воскресенье Фиолетов не находил себе места. Надел новую вышитую косоворотку, до блеска начистил штиблеты и долго перед зеркальцем расчесывал волосы смоченным в воде гребешком.
— Что это ты прихорашиваешься, Вайя? Собрался куда? — спросила мать.
— На свидание готовится. Не видишь, что ли? — подал голос отчим.
— В город поеду, мама.
— А может, и вправду на свидание? — спросила мать. — Давно ль зазнобу нашел?
— Какую там зазнобу, мама. Просто знакомую. Она модисткой работает у нас в Сабунчах. Сегодня обещала зайти.
— Что ж, поглядим, кого ты мне в невестки выбрал.
Фиолетов хотел сказать, что Ольга замужем и о невесте говорить нечего, но не сказал. Мать была строгих правил и его знакомство с замужней женщиной, конечно, не одобрила бы.
…Ольга пришла почти точно, как обещала. Фиолетов уже давно ходил взад-вперед около дома, поджидал, нетерпеливо поглядывая в ту сторону, откуда она должна была показаться.
Из дверей хибары, которую занимали Знаменские, вышла мать и посмотрела из-под руки на Ольгу.
— Кто это? — спросила Ольга. — Мама?
Он кивнул.
— Видать, строгая женщина. Небось меня за невесту принимает?
— Угадала. — Он обернулся к матери. — Мам, мы пошли… Вернусь, наверно, поздно.
…В воскресный день на балаханской дороге извозчики часто возвращались в Баку порожняком, и Фиолетов остановил одного из них.
— Прошу вас, госпожа Банникова. — Он церемонно поклонился. — Садитесь. Экипаж подан!
— Ты меня, Ванечка, Банниковой не называй, — сказала Ольга, когда они уже отъехали.
— А как же прикажете вас величать? — Его все еще не покидало шутливое настроение. — Фиолетовой, что ли?
— Ну, до этого далеко, как до бога.
Дорога была знакомая, и Фиолетов не обращал внимания на многочисленные лавчонки и харчевни, на чеканщиков и слепцов персов, сидевших с протянутой рукой у края дороги.
— До чего ж есть хочется, — вдруг объявила Ольга. — Я сегодня позавтракать не успела.
— Что ж до сих пор молчала! Вот чудачка… Сейчас мы это исправим.
Они все же доехали до вокзала, где он рассчитался с извозчиком, даже шиканул, дав ему алтын на чай.
— Может, в ресторан зайдем? — спросил Ольгу.
— В ресторан? — Она искренне удивилась. — Зачем деньги лишние тратить? Или их у тебя много? Ты купи мне теплый лаваш. Страсть как люблю лаваш.
— Только и всего? — Фиолетов даже чуть-чуть обиделся за то, что так скромны ее желания.
— Только и всего… Лучше потом что-нибудь еще купим.
Лаваш пекли тут же на привокзальной площади.
Под навесом от солнца была устроена в земле круглая, обмазанная глиной печь вровень с полом. На дне ее голубоватым пламенем горел слой древесного угля. Работали трое. Один месил тесто в бадье, другой его раскатывал валиком, третий растягивал, придавая форму лепешки, и укладывал на деревянную доску с ручкой. Одним взмахом руки он припечатывал лепешку к накаленной стенке печи. Лаваш тут же вздувался, пузырился, румянился и через минуту-другую был готов.
Они купили по горячему лавашу и, укрывшись в тени вокзала, с аппетитом поели.
На улицах шла бойкая торговля, из подвальчиков доносились веселые голоса, запахи плова и шашлыка, кричали разносчики сладостей, на все лады расхваливавшие свой товар.
И вдруг все стихло. Выбежали из лавок торговцы, высыпал народ из харчевен, и все стали смотреть в сторону дороги. Оттуда доносились истошные многоголосые крики толпы. Все слышнее, слышнее…
— Что это? — Ольга испуганно схватила Фиолетова за руку.
— Не знаю, Леля…
Крики приближались, и вскоре они увидели большую толпу мусульман, одетых в черные до пят балахоны с овальными вырезами на спинах. Каждый держал в руке тонкую металлическую цепь, которую с криком «шахсей-вахсей!» опускал себе на спину, уже превращенную в кровавое месиво.
Позади шли люди в балахонах белого цвета. Они наносили себе удары кинжалами по бритым головам. Мулла — мусульманский священник — в белоснежной пышной чалме, с толстой священной книгой в руках возглавлял это жуткое шествие и заунывным бесстрастным голосом читал нескончаемую молитву. Его нисколько не беспокоило, что вокруг ручьями лилась кровь.
Все тротуары и плоские крыши домов были заняты людьми. У мужчин были безучастные, окаменевшие лица, женщины, наоборот, вели себя истово: кричали, царапали лицо ногтями, рвали на себе волосы.
— Ванечка, что это? Что? Мне страшно…
— Не бойся, глупенькая… Им не до нас.
— Грехи у аллаха замаливают, — объяснила какая-то русская женщина.
— Грехи? — переспросил Фиолетов. — Так вот оно что…
Он поморщился, словно от боли. И не потому, что вдруг испугался этих людей, потерявших человеческий облик. Ему стало страшно при виде дикого невежества и религиозного фанатизма. Сотни только что прошедших перед ним людей, чьей энергии хватило бы на свершение большого, доброго дела, проливали кровь и тратили силы на самоистязание во имя аллаха.
Как же суметь направить эту силу в нужную сторону, на благо, а не во вред им самим?
…Остаток дня Фиолетов находился под впечатлением увиденного. Радостное настроение, с которым он встретил утро, было испорчено. Они с Ольгой зашли в чайхану, пили там вкусный чай из тонких, как бы перетянутых посредине пояском стаканов.
— Ты о чем все время думаешь? — спросила Ольга.
— Об этих фанатиках.
— Дались они тебе.
— Дались, Леля. Ведь нам с ними и жить и работать. Рядом. Вместе.
Глава пятая
Дул свирепый норд-ост, и поднятая им пыль осыпала прохожих, слепила глаза и норовила сорвать шляпу с Авеля. На Фиолетове была фуражка, и он ее лишь плотнее надвинул на лоб.
— Ну и погодка в этом Баку, — проворчал Енукидзе. Уроженец благодатной Кутаисской губернии с ее мягким, теплым климатом, он никак не мог привыкнуть к бакинским ветрам, которые называл не иначе как самумами.
Он недавно, и снова нелегально, вернулся в Баку после недолгой отсидки в тифлисской тюрьме. Его арестовали в Баку с чемоданом, в котором лежали номера «Искры» с проектом программы партии и несколько брошюр Ленина «Что делать?». Когда допрашивавший его следователь на минуту вышел из кабинета, Енукидзе взял со стола газету и брошюру. «Ты что делаешь!» — заорал на него полицейский, опешивший от дерзости арестанта. «Ничего особенного. Меня уже обыскали», — спокойно пояснил Енукидзе. Стражник так ничего и не сказал следователю, и Авель унес в камеру номер «Искры» и ленинскую работу…
Ветер трепал афиши, наклеенные на круглых тумбах под железными конусообразными крышами. Рядом с анонсом какого-то одноактного водевиля, извещением о предстоящих бегах, объявлением о выступлениях учеников мусульманской школы висели старые афиши, на которых крупными буквами было написано: «Вера Федоровна Комиссаржевская в спектакле „Бой бабочек“ Зудермана».
— Смотрел? — поинтересовался Енукидзе, показывая взглядом на афишу.
— Не довелось, товарищ Авель.
