Анна Бурдина - Елена Блаватская. Интервью из Шамбалы

«Как видишь, я в Брайтоне, на побережье, куда меня послали врачи дышать океаническими испарениями Гольфстрима, чтобы излечиться от полного нервного истощения. Я не чувствую никаких болей, только сильное сердцебиение, звон в ушах – я почти оглохла, – а еще слабость, такую слабость, что с трудом могу руку поднять. Мне запрещено писать, читать и даже думать, вместо этого я должна целые дни проводить на воздухе – "сидеть у моря и ждать погоды". Мой врач испугался сам и напугал всех сотрудников. Это очень дорогое место; а денег у меня – пшик! Поэтому мои эзотеристы тотчас же собрали деньги и уговорили меня поехать. И теперь субсидии на мое лечение текут со всех концов света; некоторые даже без подписи, просто адресованы мне. Америка особенно щедра, так что, право слово, мне неловко… Подле меня поочередно дежурят двое или трое теософов, которые приезжают из Лондона; стерегут каждое мое движение, словно церберы. Как раз сейчас один из них просунул голову в дверь, слезно просит, чтобы перестала писать, но должна же я дать знать, что все еще жива. Ты ведь бывала в Брайтоне, не так ли? Здесь прекрасная весенняя погода; солнце просто итальянское, воздух великолепный; море как зеркало, и все дни напролет меня катают туда-сюда по эспланаде в кресле для инвалидов. Это так мило. Думаю, что я уже достаточно окрепла. Мозги мои шевелятся гораздо медленнее, но раньше я просто боялась за свою голову. "Вы перетрудились, – говорит (мой врач). – Вы должны дать себе отдых". Вот так! И это – при всей той работе, что лежит на мне! "Будет с вас ваших писаний, – говорит, – теперь катайтесь". Легко ему говорить, ну да все равно, я должна привести в порядок третий том (Тайной) Доктрины, да четвертый едва начат…Не бойся».

После небольшого отдыха Елена Петровна вновь хотела приняться за работу, но ей пришлось заняться переездом. Для Ложи Блаватской было необходимо более просторное помещение поближе к центру Лондона.

«Мне запрещено теперь работать, но все равно я ужасно занята, перебираюсь с одного конца Лондона на другой, – писала она в апреле 1890 года Вере. – Мы сняли три отдельных дома, соединенных садом, на несколько лет с разрешением на пристройки. Я строю лекционный зал, вмещающий триста человек; зал задуман в восточном стиле, из полированного дерева, и облицован кирпичом, чтобы холод не проникал, без потолка внутри, крышу будут поддерживать балки, тоже из полированного дерева. Один из наших теософов, художник, собирается расписать его аллегорическими символами и картинами. Это и впрямь будет великолепно!»

И действительно, художник расписал сводчатый потолок символами шести великих религий и зодиакальными знаками. В то время это был смелый шаг, так как в Англии были очень сильны религиозные традиции. Как только ремонт был закончен, Елена Петровна поселилась в новом здании, расположенном на Авеню-Роуд, куда переехала и большая часть сотрудников штаб-квартиры Общества.

Об этом периоде ее жизни осталось множество воспоминаний ее современников, некоторые выдержки из которых создают ее неординарный образ:

1) Обстановка. – «Комната Елены Петровны обставлена в типичном для эпохи викторианском стиле, довольно большая, – вспоминал один из посетителей, – в глаза бросались многочисленные маленькие столики и этажерки, расставленные вокруг того места, где сидит Е.П.Б. – уже очень больная, со следами водянки, придающей ее телу, некогда стройному, неестественную полноту; создается впечатление, что она едва ли сумеет подняться с кресла. Я вижу ее сзади, обрамленную светом, льющимся из окна. За окном виден зеленый массив Холлэнд-парка.

Я осматриваю комнату, стараясь не шуметь. Дальняя часть помещения занята пестрой коллекцией: книги, пергаменты, свитки из ткани, вероятно, с письменами, бронзовые статуэтки с юга Индии, отобранные скорее из-за символики, нежели из-за древности или внешнего вида, ковры из Адони, деревянные блюда из Морадабада, кашемировые салфетки, сенегальские изображения, на полу ковры из палгатского волокна. Необычные фигурки неизвестного происхождения, камни, какие-то маленькие окаменелости, собранные во время путешествий по дальним странам и не имеющие особой ценности, которые подходят скорее для кабинета старого лорда-путешественника, нежели знатной русской дамы. Я не подозревал, что кресло Е.П.Б. вращающееся, – она уже не работает спиной ко мне, а весело смотрит на меня, ожидая, когда я закончу свой осмотр. Извинившись, я подхожу и сажусь на деревянный стул у полунакрытого стола в двух метрах от нее, на который она мне указала».

2) Распорядок работы. – «Правила, заведенные в доме, были – и остались – очень простыми, – вспоминала об этом периоде Анни Безант, – но Е.П.Б. настаивала на том, чтобы наша жизнь была предельно размеренной. Мы завтракали в 8 часов, потом работали с перерывом на ленч в час дня до ужина в семь. После ужина все дела, касающиеся Общества, отставлялись в сторону, и мы собирались в комнате Е.П.Б., где обсуждали наши планы, получали наставления, слушали, как она объясняет самые запутанные вопросы. В полночь все огни в доме гасли. Сама она писала безостановочно; постоянно недомогающая, но с непреклонной волей, она заставляла свое тело служить ей… В роли учителя она была удивительно терпелива, объясняя одну и ту же вещь по-разному снова и снова, но если ее объяснение все равно не доходило, она откидывалась на спинку кресла: „Бог мой (легкое „Mon Dieu“ иностранки), – неужто я совсем дура, коль вы никак не поймете?“ „Ну-ка, вот вы, вы, – обращалась она к кому-нибудь, на чьем лице читались робкие проблески понимания, – объясните этим олухам царя небесного, что я имею в виду“. Если ученик подавал надежды, она безжалостно боролась с его тщеславием, самомнением, претензиями на обладание знанием; острые стрелы иронии разили любое притворство. Других она гневной насмешкой пробуждала от летаргии; она в полном смысле слова сделала себя орудием для подготовки учеников, при этом ее совершенно не волновало, что они или кто-то другой станут думать о ней, лишь бы это шло им на пользу».

3) Досуг. – «Любимейшим удовольствием ее было в эти последние наши вечера слушать русские, простые песни… – писала Верочка, которая в то время вместе со своими двумя дочерьми гостила у сестры в Лондоне. – То и дело обращалась она то к одной, то к другой из дочерей моих с заискивающею просьбой в голосе: „Ну, попой что-нибудь, душа!.. Ну, хоть Ноченьку!.. Или Травушку… Что-нибудь наше родное спойте…“ Последний вечер перед отъездом нашим до полуночи дочери мои, как умели, тешили ее; пели ей „Среди долины ровной“ и „Вниз по матушке по Волге“, и русский гимн наш, и русские великопостные молитвы. Она слушала с таким умилением, с такою радостью, будто знала, что больше русских песен не услышит».