Бруно Винцер - Солдат трех армий

— У нас по примеру Швеции, где существуют ombudsmanns[57], создают пост уполномоченного по обороне, и это может оказаться хорошим делом. Конечно, при той предпосылке, что этой функцией не станут злоупотреблять и вся эта затея не выродится в бесконтрольное доносительство за спиной начальства. Все доклады должны направляться вверх по обычному служебному пути. Никто из нас не слыхал о каких-то ombudsmanns. Мы знали только, что предполагается учредить нечто вроде инстанции для рассмотрения жалоб — парламентский контроль над бундесвером.

— Это подорвет авторитет начальства, — заметил кто-то из собеседников.

— Для всякого дерьма откроются двери и окна, — сказал другой.

— Теперь помойка наполнится до краев, — выругался третий.

— Нет, господа, — возразил майор, — только таким способом мы сумеем выяснить настроение в армии и устранить недостатки. Иной раз очень хочется узнать, что, собственно, думают наши солдаты.

В разговор вмешался обер-лейтенант:

— Я расспрашиваю моих людей об их взглядах, беседую с каждым по душам. Я призываю их высказываться откровенно и без боязни.

Я расхохотался, он посмотрел на меня с удивлением:

— Вы что же, не верите мне?

— Верю, верю, конечно. Да только результаты вашего опроса недостоверны.

— Как так?

— Это поверхностные впечатления, дорогой мой. Вот выстроилась перед вами рота в сто пятьдесят человек, чистенькая, щеголеватая, сапоги блестят. Сто пятьдесят пар сияющих глаз устремлены на вас, если, конечно, вы догадались построить роту спиной к солнцу. Они бойко и звонко приветствуют вас: «С добрым утром, господин обер-лейтенант!» Все четко отвечают на ваши вопросы именно то, что вам хочется услышать. И тем не менее и в первой шеренге найдутся двое, во второй — четверо или пятеро, а в последней — десять или одиннадцать человек, которые мысленно поминают вас пресловутым словцом Геца фон Берлихингена[58]. Вы никогда не узнаете правду.

— Все зависит от того, как обращаться с людьми,— сказал задумчиво один из моих гостей.

— Чепуха. Если кто-то не хотел стать солдатом, то, как хорошо с ним ни обращайся, он все равно сочтет, что потерял время, служа в бундесвере.

Один из моих коллег добавил:

— Это верно, да только не совсем. Среди ста пятидесяти человек всегда найдется несколько упрямцев, которым не нравится служба. Но это заметно по выражению их лиц. Вовсе не у каждого глаза сияют; можно инстинктивно уловить признаки скрытого недовольства.

Я невольно опять рассмеялся и в качестве контраргумента рассказал случай из своей практики:

— Незадолго до войны я, заменяя другого фельдфебеля, принял взвод. Солдат я не знал, но слышал, что все они вполне благонадежны. Мне бросилось в глаза угрюмое выражение лица одного из солдат. Когда я стал его расспрашивать, он заверил меня, что действительно охотно служит в армии. Тем не менее лицо его неизменно выражало недовольство и раздражение. Под конец выяснилось, что он натер себе мозоль. Попробуйте с бравым видом маршировать с мозолью на ноге. С тех пор я перестал ставить диагноз по выражению глаз.

Майор Нисвандт заговорил поучительно:

— Отношение к службе — это вопрос воспитания и убеждений. Нужно к нашему делу относиться эмоционально. Честно говоря, у наших офицеров и нет иной возможности. Над многим приходится задумываться. Какова в целом картина? Мы выполняли свой долг, но после войны нас поносили. Германских генералов осудили в Нюрнберге. Неслыханный позор и ошибка, как это теперь выясняется. Потом нас стали снова ценить, но все еще многие слои общества в Федеративной республике относятся к нам отрицательно. Как обрести точку опоры для той позиции, которую мы можем и должны занимать? Пресса, милый Винцер, нас оскорбляет. Нам приходится защищать свою шкуру. Вспомните хотя бы о слете бывших команд подводных лодок в Гамбурге. Там выступил с речью гросс-адмирал Дениц, а некоторые военнослужащие бундесвера в военной форме выразили одобрение аплодисментами. Ответственность за это возложили на военно-морские силы в целом. Ну как нам в этих условиях достичь единой точки зрения?

Я ответил:

— Надеюсь, господин майор, что мы же в одном согласны: война была безумием. Но как разграничить степень ответственности?

Мои гости сочли, что я задал риторический вопрос, поэтому ни один из них на него не откликнулся и не ответил. Они и не подозревали, что я серьезно усомнился в искренности демократических намерений командования бундесвера, да и вообще руководства государством.

Если бы я коснулся всех волновавших меня проблем, я бы назвал войну не только безумием, но преступлением. Без всякой военной надобности мы бомбардировали открытые города Белград, Варшаву, Роттердам, Киев, Лондон, Дрезден. Под развалинами погибали мужчины, женщины, дети, но не солдаты. При военных операциях было сожжено несчетное множество крестьянских дворов, деревень и поселков; миллионы людей остались без крова. Самолеты, танки и артиллерия стреляли по колоннам панически спасавшихся беженцев. Город Ленинград был блокирован, его непрерывно обстреливали, держали под постоянным огнем тяжелых артиллерийских орудий. Но целью осады была не просто капитуляция; согласно «военным» планам, нужно было добиться того, чтобы все население буквально умерло от голода, чтобы после сдачи города не пришлось кормить жителей. Всякая попытка сопротивления, протеста подавлялась самым жестоким образом. Лидице, Орадур и другие операции по массовому истреблению людей навсегда заклеймены позором в памяти человечества. Принадлежность к определенной расе, религии или политическому направлению, малейший признак оппозиционности — всего этого было достаточно, чтобы людей сажали в тюрьмы, избивали или сжигали в газовых камерах. Племена и расы подвергались преследованиям, изгнанию, оказались под угрозой частичного, а местами полного уничтожения. Политика геноцида вела к массовым убийствам соотечественников на родине.

Преступления следовали за преступлениями, и при самом снисходительном подходе нельзя утверждать, что они диктовались военной необходимостью. В этих делах участвовали в большей или меньшей степени и мы, солдаты вермахта, каждый на своем месте. Где же провести границу, ниже которой отпадает ответственность за соучастие? Разве можно, как это кое-кто делает, ограничиваться сожалением о совершенно безумии, а обвинять в преступлениях гитлеровское руководство, только когда речь идет о последних неделях или месяцах войны, когда речь идет о бессмысленном сопротивлении на германской земле, о судьбе немцев и германских городов?