Г.Гасфорд - СТАРИКИ И БЛЕДНЫЙ БЛУПЕР

– Ладно, – говорю. – Все. Можешь обратно в свою кому падать.

Покидая сборный домик и пытаясь сообразить, что именно написано в бумагах, которые у меня в руках, я слышу, как гребаная крыса-служака отвечает на замечание, отпущенное кем-то из глубины конторы. Он говорит: "Ага. Хряк тупорылый. Очередной тупорылый хряк".

В глубине конторы кто-то смеется.

На улице, в холодном свете ненастоящего солнца, я тоже смеюсь. Я не хвалю себя: "Благодарю за службу, морпех". Вместо этого я говорю себе: "Именно так".

Тащить службу в вооруженных силах своей родины – все равно, что тащиться в колонне с группой других преступников, осужденных за преступный патриотизм – за тем исключением, что в колонне тебя убивают за попытку сбежать, а в армии убивают за то, что ты там есть.

По пути к автостанции я размышляю о своем тусклом и безнадежном будущем – будущем, в котором живут хмурые конторские клерки, преданные своим компаниям служащие, дежурные по классу, которые вырастают и становятся полицейскими, безмозглые госслужащие, бесполые сельские учителки и чопорные библиотекарши, и контролерши из "Гитлерюгенда" на платных парковках, и полный набор бюрократов с обрюзглыми рожами, разъевшихся и обнаглевших на отобранных у налогоплательщиков деньгах, снимающих сливки с молока, доставленного на стол другими. В этом проклятом мире везде заправляют гребаные крысы-служаки, а Вьетнам дал мне религиозное образование, и по вере моей я ненавижу крыс.

Я все еще в военной форме, качу на автобусе из Эль-Торо в Санта-Монику, штат Калифорния, через Лос-Анджелес.

Когда засыпаю в автобусе, вижу сон, в котором Чарли Чаплин оборачивается в человека-волка и выблевывает детскую ручонку. Часть меня истекает кровью в этом сне.

Лос-Анджелес – это большой бетонный лагерь для беженцев, затерявшийся в гордиевом узле автострад, место, где на дверях магазинов железные решетки, и где улицы патрулируются бездомными тетками, которые собирают обрывки и объедки.

Санта-Моника – город на берегу.

Во Вьетнаме Боб Донлон беспрестанно рассказывал о прелестях бара "Весельный Дом". Он из него легенду сделал.

Снаружи на стене бара висят два здоровенных лодочных весла.

Внутри Весельный Дом представляет собой разобранный на части карнавал, куски которого расклеены по стенам длинной узкой пещеры, свалка древностей и музей диковин. На стенах и потолке висят клейма для скота, рекламные плакаты старых фильмов, латунная водолазная маска, чучело акулы, деревянный фургон с немецким железным крестом времен Первой мировой, нарисованным на боку, старый мотоцикл, каноэ, чучело росомахи, чучело ондатры, чучело слоненка, куклы-клоуны в человеческий рост и картина – человек ковыряется в носу и вытаскивает оттуда миниатюрный чизбургер. Дальше еще полно всяких вещей, но видно плохо.

На полу дюймовый слой опилок и арахисовых скорлупок.

В промежутках между заглатыванием кувшинов пива я излагаю Катрине, сексуальной немке-барменше с завораживающими ногами, ладной как серебряный доллар, вечную мою печаль:

"Мы, как индейцы, бьемся за право жить на своей земле. На земле мы – мужчины. Мы свободны. И помощи ни у кого не просим. В городах мы – беженцы. Катрина, однажды агенты по делам индейцев передали индейцам скот от правительства. На убой. Гордые воины племени Сиу не знали, что им делать со скотом. Они не знали, как его забивать, чтобы потом съесть. Когда они совсем отчаялись, то напугали стадо и, когда оно бросилось наутек, индейцы притворились, что коровы – это бизоны, погнались за ними и стали убивать стрелами с кремневыми наконечниками. В лагерях для беженцев мы забыли, что такое достоинство. Скоро нас заставят выпрашивать подачки у гребаных крыс-служак и жить только на них. В городах мы крысам нужны. Они в городах хозяева".

Катрина плоховато говорит по-английски, потому и слушатель из нее хороший. Прервав болтовню на полуслове, я прошу Катрину позвонить за меня Донлону. Даю ей его номер. "Скажи ему: Джокер говорит, чтобы пряжку надрочил и скорее привалил, рики-тик как только можно".

Катрина звонит, сообщает Донлону мое Папа Лима – текущее местонахождение.

К тому времени как прибывает Донлон с девушкой-хиппи, я уже дохожу до состояния упившегося морпеха, цепляюсь за стойку и забрасываю Катрину предложениями о замужестве, как спортивными дротиками, что-то бормоча о Сонг, Дровосеке, Хоабини и Джонни-Би-Куле.

Донлон и девушка-хиппи отвозят меня к себе домой и укладывают в постель.

За завтраком проводить встречу старых друзей особо некогда.

– Добро пожаловать домой, братан, – говорит Донлон. Он обнимает меня. Он побледнел и потолстел. – Джокер, это моя жена Мэрфи.

– Привет, Мэрфи, – говорю я. На Мэрфи джинсы и кожаный жилет, под которым ничего нет. Спереди на жилете два желтых солнца и зигзаги из желтых линий. У Мэрфи очень большие груди, и время от времени можно увидеть коричневый полумесяц соска. Красоткой ее не назовешь, но она очень домашняя, очень милая. Она ничего не говорит. Не улыбается. Подходит ко мне, обнимает, целует в щеку.

– Пойдем, Мэрфи, – говорит Донлон. – Опаздываем.

Донлон оборачивает вокруг бицепса и фиксирует булавкой белую повязку с красно-синим пацификом. Мэрфи надевает повязку с надписью "МЕДИЦИНСКАЯ ПОМОЩЬ".

– Располагайся как дома, Джокер, – говорит Донлон. – Мы вечером вернемся, может, припозднимся.

– А куда вы?

– В Уэствуд, к Федеральному Зданию. На акцию протеста, ВВПВ организует.

– Кто?

– ВВПВ, "Вьетнамские ветераны против войны".

– Я с вами пойду.

Донлон говорит: "Там ведь и до драки может дойти".

Я смеюсь: "Куда вы, туда и я".

Мэрфи уходит в спальню и возвращается с рабочей рубашкой, какие носят лесорубы, и парой линялых джинсов. "Можешь эти надеть".

Я говорю: "Не надо, хоть и спасибо, Мэрфи. Я в форме пойду. Я горжусь тем, что я морпех".

Донлон смеется: "Служака!"

Пожимаю плечами: "Морпех – всегда морпех".

Пока мы катим в Уэствуд в оранжевом "Фольксвагене"-"жуке" Донлона, он рассказывает: "Мы типа ждали, что ты заедешь. Видели твою фотографию в "Лос-Анджелес таймс". Там писали, что Мудня засувенирила тебе "Серебряную звезду" за то, что ты был образцовым и примерным военнопленным. Все наши были рады узнать, что ты в плену оказался. В Зеленой Машине тебя занесли в без вести пропавшие, но мы-то все знаем, что это значит. Мы-то прикидывали, что замуровали тебя гуки в тоннеле где-нибудь к северу от зоны".

– Да уж, милое зрелище.

Мэрфи говорит: "Плохо было в плену?"

– Нет, не так уж плохо.