Юрий Соловьев - Воспоминания дипломата

   Среди происшествий, отметивших в 1921 г. серую жизнь русской колонии в Берлине, надо упомянуть об убийстве в том же зале, в котором выступали эсеры, одного из выдающихся кадетов - В.Д. Набокова представителем черносотенной русской молодежи, которая освистывала Чернова и Зензинова. В действительности покушение замышлялось против Милюкова, который тогда только что прибыл из Парижа, чтобы сделать доклад о международном положении. Интересно отметить, что русские черносотенцы за границей стали все чаще прибегать к столь осуждаемым ими некогда методам эсеров, расправлявшихся путем убийства с липами, для них неугодными.

   По рассказам очевидцев, убийца во время перерыва побежал с револьвером по проходу к трибуне, на которой стоял Милюков, беседуя с несколькими лицами. Милюкову удалось заметить угрожавшую ему опасность, и он присел на пол, причем окружающие Милюкова лица - Набоков и другие старались ею защитить, наклонившись над ним. Пуля попала в спину Набокова, и он был убит на месте.

   Все эти проявления деятельности монархистов за границей отдаляли все дальше и дальше от них большинство русских. По прежней работе в Министерстве иностранных дел мне пришлось волею судьбы последовательно жить в шести монархических странах, и, как ни странно, из них в трех самодержавных - в Румынии, Китае и Черногории. Между прочим, во всех этих странах монархический принцип уже отошел в историю, и на меня русское мракобесие черносотенцев производило самое отталкивающее впечатление. Я был приглашен однажды как сын одного из деятелей по освобождению крестьян на собрание в день 19 февраля. Как можно было убедиться из выступлений монархистов, они продолжали оставаться на помещичье-крепостнической точке зрения и, по всем данным, относились отрицательно к деятелям этой реформы как своего рода изменникам дворянскому классовому строю - рабовладению. Но вскоре я понял, почему был приглашен. Сенатор Кестержецкий, большой почитатель памяти моего отца, выступивший с речью о его деятельности, усиленно подчеркивал мое присутствие на собрании. То, что наши монархисты последней формации, вернувшись, как я уже упоминал, вспять АО времен московского царизма XVI или XVII веков, осуждали реформы Александра II, я знал уже и потому, что при праздновании в Петербурге 50-летия освобождения крестьян перед самой войной, несмотря на официальное торжество, это освобождение тщательно называлось просто крестьянской реформой; слишком резало еще в начале XX века слух реакционным правящим кругам слово "освобождение".

   После Октябрьской революции оторвавшиеся совсем от подлинной России монархисты за границей вообще постепенно заходили в такие дебри какого-то кликушества, фанатизма и фантастики, что для реально мыслящих русских оставалось лишь одно - пожать плечами и отойти от них.

   Получив в свое время образование в Александровском Царскосельском лицее, я раза два или три бывал на собрании своих товарищей по лицею, но скоро убедился, что и они, в особенности молодежь, идут в своем мировоззрении по следам неистового Маркова 2-го. В день лицейского праздника мной был поднят вопрос о панихиде по Пушкине. На меня воззрились с ужасом. Как будто бы все забыли, что своей известностью лицей во многом обязан нашему великому поэту, что вместе с ним кончило лицей несколько декабристов, как например Кюхельбекер, Дельвиг и другие, что значительно позже лицей кончил Салтыков-Щедрин, а во время освобождения крестьян был сослан в Сибирь за "преступную агитацию" один из лицеистов - Серно-Соловьевич (о нем писал в своих воспоминаниях мой отец. - "Русская старина", 1881 г.). Считаясь с мировоззрением молодых товарищей из породы "зубров", я нисколько не удивился полученному мной за несколько дней до отъезда в Москву письму, в котором я как бы исключался из состава берлинской лицейской семьи за возвращение в Советскую Россию, о котором стало известно за несколько недель до отъезда, так как я старался распространить об этом известие как можно шире в расчете, что мой пример подействует отрезвляюще на некоторых соотечественников, знавших меня давно. Но, как я уже упоминал, больше всего мне хотелось подействовать на своих коллег по бывшему Министерству иностранных дел. Их в 1921 - 1922 гг. набралось в Берлине довольно много, и, как я замечал, многие из бывших русских дипломатов стояли довольно близко к моей точке зрения, а некоторые по примеру многих эмигрантов, отбросив всякие контрреволюционные замыслы, попросту мечтали о России, говоря, что каждое утро их мучает мысль, придется ли им когда-нибудь в ней побывать. Во всяком случае в Берлине не чувствовалось французского нажима на русских, в частности на бывших коллег.

   К концу 1921 г. начала ясно вырисовываться картина нарастающего сближения между Германией и РСФСР не только на экономической, но и на политической почве. Причиной этого было одинаковое положение двух наиболее пострадавших от войны стран и возрождение старой политики Германии - ориентации на Восток. Как я уже говорил, в Германии сказывалась преемственность политики Бисмарка; эту политику поддерживали граф Брокдорф-Ранцау, барон Мальцан, фон Бюлов и многие другие германские дипломаты. С нашей стороны стремления Берлина получали поддержку, и сближение шло все усиливающимися темпами. Правда и то, что в Германии не могли не сознавать, что, как бы ни был тяжел для нее Версальский мир, он мог бы быть еще хуже, если бы во Франции не было страха перед угрозой "большевизации Европы". Этот страх последовательно усиливался начиная с середины 1917 г. и особенно после восстания французских моряков и десантных войск в Одессе.

   Как я уже говорил, в конце 1921 г. русское посольство было еще закрыто и официальные дипломатические сношения между Советской Россией и Германией не возобновлялись. Однако в Берлине к этому времени находилось много советских делегаций, работавших по ряду специальных вопросов.

   С момента приезда в Берлин меня не покидала мысль о возвращении в Россию, но мне хотелось, чтобы это возвращение состоялось открыто и чтобы по возможности одновременно со мной вернулось как можно больше русских, в частности моих коллег по Министерству иностранных дел. Поэтому я поддерживал связь со многими находившимися в Берлине бывшими коллегами. Их было около 15 - 20 человек, и большинство из них в значительной степени разделяли мою точку зрения на те заблуждения, в которых были повинны царские дипломаты.

   Что касается меня лично, то я уже давно решил вернуться на Родину и признаюсь, что, несмотря на мои уже немолодые годы, стал изучать марксизм. Вместе с женой мы начали посещать курсы марксизма, которые читались в Высшей школе имени Лейбница для вольнослушателей. Профессор попался даровитый, и у меня осталось от этих курсов весьма хорошее впечатление, тем более что перед тем я был совершенным невеждой в вопросах марксистской науки, уже перестроившей на новый лад жизнь стапятидесятимиллионного населения бывшей Российской империи, становившейся все ближе и понятнее народам Западной Европы.