Юрий Соловьев - Воспоминания дипломата
Лишь понемногу открываются те роковые последствия, которые имели интриги при венском дворе, сыгравшие мрачную роль даже перед самой войной, при убийстве эрцгерцога Франца Фердинанда. Третья монархия, входившая почти до конца прошлого века в переживший себя Священный союз, - Германия во многом подражала своим двум соседкам, но ввиду своего недавнего обращения в империю делала это поспешно. Вильгельм II немало позаботился о придании блеска скромному прусскому двору, и, например, белый зал в берлинском королевском замке, где происходили большие придворные приемы, был облицован мрамором лишь незадолго до исчезновения в Германии монархического строя.
Все это мне приходило на ум в Берлине, где собрались одновременно обломки как монархического Берлина, так и бывшей царской России. Во всяком случае в Берлине и те и другие уже не представляли определенной сколько-нибудь сильной организации. Русские эмигранты-монархисты были заняты главным образом приисканием себе средств для существования или ссорами между собой по вопросам, имеющим лишь отдаленное отношение к окружающей действительности. Большинство жили воспоминаниями о невозвратном прошлом, которое представлялось для них еще обаятельным. Среди них были и такие, которые стремились в своих фантазиях сочетать бывший строй с нынешним. Между прочим, одна русская дама так и сказала: "Как было бы хорошо, если бы в России восстановилась монархия, но при условии, чтобы председателем Совета министров был Ленин".
Как я говорил, русская колония в Берлине в 1920 - 1921 гг. находилась в процессе разложения: она распадалась на небольшие группировки, соединявшиеся по признакам своей бывшей службы при царской власти. Мне иногда представлялось, как это видишь иногда на сцене, что живые люди обращались постепенно в каких-то марионеток, совершенно потерявших человеческий облик, но еще продолжавших делать заученные жесты и механически повторять затверженные слова. Надеясь на возможность найти среди этой разрозненной толпы, собравшейся по разным причинам в Берлине, более разумных представителей старой России, которые поняли бы, что прежняя Россия отжила, а ее место заняла Советская Россия, я посещал время от времени публичные собрания русских всех направлений. В памяти у меня осталось собрание, устроенное в громадном зале, нанятом эсерами. На этом собрании выступали Чернов, Зензинов и др. Присутствовали на нем русские почти всех направлений и два или три представителя германского Министерства иностранных дел. Задние ряды были переполнены русской черносотенной молодежью, которая явилась, чтобы устроить скандал инициаторам собрания. Как только на трибуне появился президиум, эта молодежь на продолжительное время задержала несмолкаемым свистом открытие собрания, которое все же состоялось, но после того, как большинство новоявленных "camelots du roi" ("королевские молодцы") покинули зал. Последний все же был переполнен. В это время русских в Берлине было необыкновенно большое количество. Один из представителей германского Министерства иностранных дел, прекрасно владевший русским языком, заметил мне с улыбкой: "Нам скоро не будет места у себя дома". Поводом для такого заявления был ответ одного из русских молодых людей на вопрос, нравится ли ему Берлин: "Да, Берлин мне очень нравится, но в нем слишком много немцев". Как я уже говорил, на некоторых улицах Берлина в то время действительно молено было слышать так же часто русскую речь, как и немецкую.
После демонстрации монархической молодежи, несмотря на ее уход, собрание продолжалось не менее шумно, но оживление перешло уже на трибуну. Чернов выступил с пространной речью, делясь своими впечатлениями об одном из последних собраний эсеров совместно с большевиками в Петрограде, на котором остро проявился раскол между большевиками и эсерами. Но и между самими эсерами единства больше не существовало, и за первым оратором скоро выступил другой, насколько мне помнится, Зензинов. Он стал резко упрекать Чернова в том, что их партия бросила русский народ на произвол судьбы, испугалась и выпустила из рук былое влияние в России, в то время как большевики сумели повести за собой народ и не покинули его среди общего хаоса. Невольно я себя спрашивал: с какой целью эсеры устроили это публичное самобичевание перед столь многочисленной и враждебно настроенной аудиторией? Во всяком случае они не достигли иных результатов, кроме отрицательных. Чувствовалось, что и это "левое" проявление русской мысли, представителями которой были эсеры, исчезает со сцены действительности, уходя в историю совместно с освиставшими их только что монархистами.
Описанное мной собрание было весьма наглядной иллюстрацией к полному изменению судьбы России и к сведению на нет всех прежних течений русской мысли, потерявших под собой реальную почву.
Эсеровское собрание заставило меня вспомнить о варшавских впечатлениях и главным образом о встрече с Савинковым, скатившимся постепенно до роли представителя Колчака в Париже и агента французского необонапартизма. Во всяком случае Варшава и Берлин представляли собой необыкновенно разнообразное поле для наблюдений.
В 1921 - 1922 гг. вся русская эмиграция в общем утратила уже в течение нескольких лет чувство реальной почвы. В то время как варшавская эмиграция находилась под влиянием Парижа, в Берлине преобладали другие настроения, но и те, и другие эмигрантские круги продолжали мыслить по старым, довоенным трафаретам. Парижские, а следовательно, и варшавские круги отражали течения западнические, а берлинские настроения - славянофильские. Все это было музыкой безвозвратного прошлого. Русская общественность колебалась в прошлом столетии между двумя полюсами государственной мысли. Славянофилы боролись с западниками, для них Россия как бы противопоставлялась Западной Европе ("Россия и Европа" Данилевского). Для первых двигающим стимулом было объединение славян и завоевание Константинополя, древней Византии, являвшейся как бы колыбелью русской государственности, а другие искали свои идеалы на Западе, отрицая, что Россия имеет черты самобытности, противоположной западной культуре. Перед войной оба направления уже выродились. С одной стороны, многие из бывших руководителей царской внутренней и внешней политики питали надежду на завоевание Константинополя, в чем видели и уврачевание всех русских болезней, так свирепо терзавших, по их мнению, русский народ: рабочее движение, социалистическое перерождение страны, остро назревший аграрный вопрос и т.д. и т.п. Между прочим, известный как посол в Константинополе А.И. Нелидов пользовался в своей частной переписке бумагой, на которой славянской вязью было напечатано: "посол в Царьграде". Другие реально мыслящие русские дипломаты, как например барон Розен, не могли без улыбки говорить об этом. Перед самой войной оба направления русской мысли переплелись совсем необыкновенными узорами, а проводящие эти мысли в жизнь руководители как-то выродились в карикатуру двух течений. С одной стороны, славянофильство было уже с 1905 г. подменено неославизмом, нашедшим свою главную опору в Польше и Сербии, а западничество явилось вдохновителем по преимуществу кадетской партии, для которой казалось необыкновенно лестным, что Россия очутилась в союзе с Францией и Англией. Мне представляется, что не было бы натяжкой, если бы, вернувшись к двум последним роковым министрам иностранных дел - Извольскому и Сазонову, видеть в первом представителя западничества, а во втором - славянофильства, причем, как я говорил, второе успело выродиться в неославизм, служивший почти исключительно интересам поляков и сербов, а первое в лице Извольского стало каким-то международным авантюризмом, руководимым небольшой группой посвященных в тайны выработки сложных комбинаций, преследующих корыстные цели. Оба течения, впрочем, во многом переплелись при попытке достигнуть одних и тех же целей. Так, захват Константинополя - исконная мечта бывших славянофилов - был на руку и западноевропейским заправилам капиталистических кругов, как например Пуанкаре, который обеспечил себя притворным сочувствием мечте многих в России о Босфоре и проливах, поддержкой русской армии в деле возвращения Франции Эльзаса и Лотарингии. В числе ярких представителей, хотя бы и на националистической почве, соединения в одно былых полюсов русской мысли - западников и славянофилов - был Милюков. Он во многом вдохновлял Извольского, а став министром Временного правительства, продолжал говорить о Константинополе как о необходимой задаче русской иностранной политики, а следовательно, и о продолжении войны до победного конца. В результате были вызваны известные июльские дни в Петрограде в 1917 г. Последнее являлось как бы решительной схваткой между отживающими течениями русской политической мысли и вновь народившимся направлением Советской России, вдохновляемым В.И. Лениным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});