Калоян Манолов - Великие химики. В 2-х томах. Т. I.

— А в чем состоит преимущество твоей установки?

— Я использую открытие Томаса Грэма, заключающееся в том, что легкие газы проходят с большой скоростью через пористую перегородку. Для этой цели я пропускаю водяной пар через пористую трубку, нагретую докрасна. Вода термически разлагается на водород и кислород, но через поры проходит только водород, а в трубке остается неразложившийся пар и кислород, который собирается в стеклянном цилиндре.

— Но в своем докладе ты сказал, что получаешь гремучую смесь, а не кислород.

— Да. Это та«, потому что пористая трубка вставлена в другую, более широкую и не пористую, чтобы собрать водород. Если после охлаждения оба газа отвести в общий сосуд, получается смесь водорода и кислорода, то есть гремучий газ.

— Эксперимент остроумный и убедительный.

— Да, Луи, убедительный. Можно с уверенностью сказать, что все вещества при высокой температуре разлагаются. Нужно только их нагреть до определенной температуры.

— Вероятно, ты прав, но в земных условиях вряд ли это может быть доказано.

Почему только в земных? Ведь в нашем распоряжении данные и для Вселенной. Что показывают спектральные исследования Солнца? Фраунгофер открыл в спектре Солнца линии, соответствующие линиям спектров атомов известных элементов. Не означает ли это, что при такой высокой температуре не могут существовать молекулы? А что произошло бы с атомами, если их нагреть до нескольких миллионов градусов? Кто гарантирует нам, что при такой высокой температуре атомы водорода не распадутся на две более простые частицы, из которых, предположим, они состоят.

— Мысли твои логичны, и я полностью поддерживаю их. Нужна смелость, дорогой Анри. Новые идеи, которые выдвигает исследователь, нуждаются в героической защите, в пламенной пропаганде. — Пастер задумался. — Я никогда не забуду историю оптической изомерии.

— Как же, как же, помню… Я жил тогда в Безансоне. Ты мне об этом не рассказывал, а очень хотелось бы услышать это от тебя лично.

— Все началось со статьи Митчерлиха, в которой он сообщил, что паравинная[457] и винная кислоты обладают совершенно сходными химическими и физическими свойствами, одинаковыми кристаллическими формами, но раствор паравинной кислоты оптически не активен, в то время как раствор винной кислоты вращает плоскость поляризации вправо. Я позволил себе не согласиться с этим сообщением. Если вещества сходны, то не может быть разницы даже в одном свойстве. Я приготовил кристаллы двух веществ и стал изучать их. Форма их кристаллов действительно была одинакова, но в этом скрывалось кое-что весьма необычное, чего не заметил Митчерлих. Если кристаллы установить вершиной вверх, то у кристаллов винной кислоты наклонная грань находится с правой стороны, а у паравинной кислоты у одних кристаллов наклонная грань находится оправа, а у других является зеркальным отображением. Их наклонная грань находилась с левой стороны. Я отделил левые кристаллы от правых пинцетом. Знаешь, что произошло дальше? Раствор левых кристаллов оказался оптически левовращающим, а правых — правовращающим. Сообщение об этом вызвало большую сенсацию, и все-таки многие сомневались в моих результатах, поэтому назначили комиссию, которая должна была проверить их достоверность.

— Насколько я помню, председателем этой комиссии был Доминик Франсуа Араго.

— Да, — сказал Пастер и продолжал: — Он принес банку винной кислоты, и я приготовил на глазах у членов комиссии раствор, который оставили для кристаллизации. Араго поместил его в шкаф и взял ключ с собой. Через десять дней комиссия собралась снова. Я отфильтровал кристаллы и положил их на стол. Араго сел напротив меня. Вооруженный линзой и пинцетом, я отбирал кристаллик к кристаллику и помещал левые кристаллы со стороны его левой руки, а правые — со стороны правой. Когда я приготовил растворы, он лично измерил угол вращения плоскости поляризации. Никто больше не сомневался в моих утверждениях. Ко мне подошел профессор физики Ж. Био и обнял. «Мое дорогое дитя, — сказал он. — Я всю жизнь любил науку, но такую радость, такое сердечное волнение я испытываю впервые в жизни».

Пастер погрузился в воспоминания:

— Да, мой друг. Тогда я действительно был молодым человеком. С тех пор прошло уже двадцать лет, многое изменилось…

— Дорогой Луи, — сказал Девилль, — нередко случается, что начинаешь с одного, а потом идешь в совершенно ином направлении.

Спустя несколько месяцев после этого разговора Пастера постигло большое несчастье: его парализовало. Он неподвижно лежал в постели.

— Я не жалею себя, — сказал он Девиллю, — жаль лишь работу — она останется незаконченной.

— Ты не прав, — успокаивал его Девилль — Ты будешь жить еще долго: ведь тебе всего лишь 46 лет. Запомни мои слова: ты переживешь меня и даже скажешь прощальное слово на моей могиле.

Пастер горько улыбнулся.

Слова Девилля оказались пророческими. Здоровье Пастера постепенно восстановилось.

Девилль продолжал изучать термическую диссоциацию, ее связь с аллотропическими превращениями веществ и другие проблемы. Экспериментальные исследования проводили его ученики Трост и Отфель. Но спокойный ход работы ученого был нарушен внезапной смертью Шарля. Девилль безутешно рыдал над гробом любимого брата. Потеря Шарля была тяжелым ударом для Анри Девилля. Теперь он жил с постоянной мыслью о близкой кончине. Девилль стал нервным, он беспокоился о будущем своих детей, мечтал оставить им состояние, чтобы они могли спокойно устроиться в жизни, но чувствовал, что дни его сочтены. Этот страх перед близким концом расшатывал его здоровье, он постоянно требовал врачей.

И смерть не пощадила ученого. Он умер 1 июля 1881 года в деревне Бюлон сюр Сен, недалеко от Парижа. Похоронили его, как он завещал, рядом с могилой брата. Как он и предсказал когда-то, надгробную речь на его могиле произнес Луи Пастер.

АВГУСТ ВИЛЬГЕЛЬМ ФОН ГОФМАН

(1818–1892) 

Лошади мчались по пыльной дороге. В переполненном дилижансе пассажиры сидели молча, будто изучая друг друга. Высунув голову в открытое оконце, Август не мог оторвать глаз от величественных очертаний кафедрального собора вдали. Лишь когда он совсем исчез из виду и они оставили позади Кёльн, Август вздохнул и стал поудобнее устраиваться на скамейке.

— Не знаю, быть может, оттого, что он на земле Германии, но мне кажется, что кафедральный собор в Кёльне самый красивый, — тихо сказал он отцу.

— Да, это подлинный шедевр готического искусства, — ответил его отец. — И все-таки, трудно определить, какое из творений прекраснее всего. А разве тебе не нравится Сент-Шапель в Париже?