Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

улицам и специально заходил подряд во все еврейские магазины, которые ещё

были открыты».2

В мае в центре города запылали костры из книг и начались факельные шествия. По какому-то непонятному недосмотру Берлинскую городскую библиотеку, в отличие от университетской, эта чистка миновала, и Набоков теперь

уже сам мог посещать её, продолжая собирать нужные ему материалы.3 Причём параллельно заказывались и «толстенные книги русских путешественников», чтение которых, несомненно, не только доставляло ему истинное наслаждение, но и служило своего рода оградой, опорой, глубоким «тылом» его ми-ра, противостоящим миру разного рода «тошнотворных» поветрий гражданской «дуры-истории» и её нелепых вестников. Похоже, что в замысле романа

уже тогда наметился образ покровителя и учителя – отца героя, учёного-энтомолога, путешественника, благородного и мужественного человека, носителя подлинных ценностей, – образ, антиподный ложному кумиру Чернышевского.

Незадолго до этих событий, осенью 1932 года, футбольная команда русских эмигрантов играла, как сообщает Бойд, против «очень жёсткой команды

немецких рабочих», и стоявший на воротах писатель Сирин был сбит с ног, потерял сознание, но вырвать из рук схваченный им мяч противникам так и не

удалось. Два ребра были сломаны, пришедшая в больницу Вера решительно

заявила, что с футболом пора кончать.4

Что же побудило извечного голкипера Набокова, и в литературе неукоснительно стоявшего на страже классических образцов русского её наследия

(что вовсе не исключало её же обновления и развития), – вдруг превратиться в

форварда и ринуться гнать мяч будущей четвёртой главы «Дара» – «Жизнеописания Чернышевского» – в ворота всей его разночинной команды «шестидесятников», а также их болельщиков и последователей?

1 Ошибка Б. Бойда: во время бойкота перед еврейскими магазинами стояли, конечно, не солдаты, а нацисты-штурмовики – действительно, в своей форме ( прим. ред.).

2 ББ-РГ. С. 467.

3 Там же. С. 468.

4 Там же. С. 440.

230

В своём монументальном «Комментарии», изданном в 2019 году, – компендиуме, подводящем итоги многолетних исследований «Дара», – А. Долинин

следует давно устоявшемуся мнению, что ««самое раннее свидетельство о начале работы над «Даром» содержится в письме Набокова Г.П. Струве от 23 августа 1933 года, где он сообщал:1 «…задумал новый роман, который будет иметь

непосредственное отношение – угадайте, к кому? – к Чернышевскому! Прочёл

переписку, “Что делать?” и пр., и пр., и вижу теперь перед собой как живого за-бавного этого господина… Книга моя, конечно, ничем не будет смахивать на

преснейшие и какие-то, на мой вкус, полуинтеллигентные биографии “романсэ”

ала Моруа».2

На собственный вопрос: «Почему же Набоков, до тех пор не выказывавший

никакого интереса к отечественной истории и чуравшийся общественно-политической тематики, вдруг решил обратиться к документальной прозе и сделать своим героем Чернышевского – икону как советских коммунистов, так и

“социалистов-общественников” в эмиграции?», – Долинин отвечает, что это

могло случиться с Набоковым просто «по воле случая», «неожиданно для него

самого», подобно романному его герою Фёдору Годунову-Чердынцеву, который

походя, из минутного любопытства, захватил в книжной лавке советский шахматный журнальчик с портретом Чернышевского и выдержками из его студенческого дневника. Чтение этого юношеского опуса так позабавило Фёдора, что

он срочно решил взяться за биографию Чернышевского. «Вполне вероятно, –

делает вывод Долинин, – что примерно таким же образом идея книги о Чернышевском зародилась и у самого Набокова».3 Причём особо отмечается, что

толчком, триггером могла в данном случае оказаться заметка В. Ходасевича, появившаяся в парижской газете «Возрождение» 13 июля 1933 года (мнение, также давно кочующее из издания в издание). Назвав свою заметку «Лопух», Ходасевич процитировал два коротких отрывка из дневника Чернышевского

(полностью изданного в Советском Союзе ещё в 1928 году) и обнаружил в них

семена того «социалистического лопуха», который давно и махрово расцвёл в

советской литературе, – и как бы заново поразился, что «этот человек состоял

(да и до сих пор состоит для многих) в числе “властителей дум”».4 Нет сомнений, что «мысль Ходасевича о генетической связи писаний Чернышевского с

современной советской литературой»5 была близка Набокову, но что она была

для него новой и «дала толчок набоковскому замыслу»,6 – не подтверждается ни

1 Долинин А. Комментарий к роману Владимира Набокова «Дар». М., 2019. С. 16.

2 Письма В.В. Набокова к Г.П. Струве. Часть 2-я (1931–1935) // Звезда. 2004. № 4. С.

55.

3Долинин А. Комментарий… С. 16-17.

4 Там же. С. 17-18.

5 Там же.

6 Там же.

231

хронологически, ни по существу. Бойд, как уже выше указывалось, уверенно датирует начало библиотечного периода работы Набокова январём 1933 года, – да и

как бы он смог одолеть столь огромный, перечисленный им в письме материал, начни он читать хоть в самый день публикации заметки Ходасевича, и вдобавок, всего за месяц с небольшим, ещё и умудриться «увидеть перед собой как живого»

объект своего исследования?

Вероятнее всего, здесь угадывается давно назревавший анамнез идеи: ведь в

эмиграции кругом общения Набокова была в основном разночинная интеллигенция, и ему иногда оставалось только дивиться, насколько сохранен пиетет по отношению к Чернышевскому в этой