Арман Жан, де Ришелье - Мемуары

Для достижения цели он предпочел скрыть свое собственное истинное недовольство Люинем и давать ему советы относительно того, как нужно править, с той же искренностью, с коей советовал ему устроить заговор против маршала; тогда малейшие детали, любые беседы, даже несерьезные, казались подозрительными. У него вошло в привычку беседовать с Люинем у привратницы Тюильри, в потаенном месте; он продолжал вести себя как прежде, сохранял прежнее выражение лица, однако в душе полностью переменился; дабы укрепить доверие к себе со стороны Люиня, он предоставлял ему необходимые уверения в своем почтении к репутации и удачной судьбе последнего. Когда он убедился, что Люинь спокоен и далек от подозрений, он запасся лошадью, которую приобрел при посредничестве де Броте и де Монпенсона, купил шпагу шириной в четыре пальца, короткую настолько, что она умещалась под сутаной, решив лишить Люиня жизни в том же месте, где был убит маршал.

Пока он намеревался осуществить свой замысел, Королева послала ему известие, что ее воля совпадает с его целью; он пожелал дать ей понять, что готов отважиться на сей крайний шаг исключительно из сочувствия к незавидному положению, в коем она оказалась. Из этих же соображений он открылся г-ну де Брессьё, первому конюшему Его Величества, дворянину знатного рода, с которым он часто беседовал и который выслушивал его жалобы.

Брессьё укрепил его мужество, призывая исполнить задуманное и обещая полную поддержку; однако, вместо того чтобы сдержать слово, он вообразил, будто ему представился прекрасный случай сделать свою судьбу; он рассказал все г-ну де Люиню, столь обласкавшему его, что Брессьё даже начал сомневаться, хватит ли ему мужества достойно перенести эту ласку.

Таков стиль поведения провансальцев, которые легки на обещания, но с трудом держат свое слово; однако де Люинь превзошел всех провансальцев, вместе взятых. Он обсудил дело с Деажаном и другими персонами, заинтересованными в укреплении его власти; результатом переговоров стало решение умертвить того, кто сам замыслил преступление.

Травайль был тут же схвачен и обвинен в покушении на жизнь Королевы — почтенный предлог, дабы расправиться с опасным врагом, успокоить народ, разозленный бесчеловечными деяниями против живых и мертвых, предлог, который давал понять, что это направлено не против правления Королевы, а против тех, кто во вред государству творит беззакония, испытывая терпение и добродушие людей.

Люинь и Брессьё вопреки истине и оказанному им доверию предложили себя в качестве свидетелей против Травайля; оба сделали это в своих интересах; один с целью защитить свою жизнь, а другой — веря, что, потеряв одного близкого человека, он взамен приобретал двоих, а именно: фаворита и его любовницу.

Пролив кровь несчастного, эти господа, словно язычники, скреплявшие свои союзы смертью жертв, заверили друг друга в вечной верности. Люинь полностью овладел разумом Короля, Брессьё стремился завоевать рассудок его любовницы, и оба, играя на пользу друг другу, играли судьбой государства.

Невозможно выразить чувства Государыни, когда она узнала, что один из тех, кто способствовал ее падению, на самом деле хотел освободить ее; что один из ее слуг своим вероломством помешал успешному исполнению замысла; что ее главный враг злоупотребил ее почтенным именем, дабы отомстить за свои собственные обиды. Невозможно сомневаться, что она с радостью приняла бы свободу, коей была лишена, и то, что она получила бы ее из грязных рук, не очень умерило бы ее радость; она не могла видеть без удивления, что три человека стали причиной ее падения; однако то, что один из ее слуг помешал ей подняться вновь, вызвало у нее невыразимую боль.

Смерть Травайля могла быть лишь приятна для Государыни, которая одновременно была еще и итальянкой, оскорбленной до глубины души; однако, когда она узнала, что он умер ради будущего, а не ради прошлого, став жертвой мести, а не правосудия, и что она явилась оправданием расправы над ним, а де Люинь — непосредственным исполнителем, это было для нее поводом перестать радоваться и начать страдать, сожалея, что ее имя стало причиной столь дурного дела. Но бывают времена, когда все вокруг словно сговорились, чтобы увеличить зло и уменьшить действенность целебных средств, когда судьба начинает, но не может закончить начатое, когда надежда обретает некоторую свободу, но лишь для того, чтобы сделать пребывание в темнице еще более горьким.

Сей несчастный принадлежал к сословию военных и в молодости был гугенотом; затем он стал католиком, даже капуцином, однако религия не смогла обуздать его резкий ум, и пыл первого порыва со временем поугас; он стал причинять столько бед своим учителям, что они были вынуждены прибегнуть к строгости; обозленный и язвительный, в 1607 году он отправился в Рим жаловаться Его Святейшеству; там, имея в качестве противника кардинала Монополи, горячо любившего учение капуцинов, в котором он был воспитан, а также получил свой сан, он выдвинул против себя самого жестокие обвинения перед Его Святейшеством и поддержал их с таким вопиющим бесстыдством, что сей добрый пастырь, который скончался тогда же, по мнению окружающих, умер от огорчения. Наконец он получил от Его Святейшества отпущение грехов, разрешение жить так, как ему хотелось, и позволение быть священником в миру; он стал носить сутану, однако дух его был далек от духа священнослужителя, скорее он внутренне тяготел к своему первому призванию, пока в конце концов Господь, истинный судия, не выбрал для него удел быть обвиненным в смерти другого человека; в результате навета он был постыдно возведен на эшафот и колесован за грехи, коих не совершал; его тело и протокол процесса были сожжены после его смерти как недостойные упоминания впредь. Он умер раскаявшимся, однако нимало не переживая из-за бед, в коих очутился; слушая, как ему читают приговор, он протянул руку одному из помощников палача, дабы тот мог прощупать его пульс и убедиться, что он ничуть не взволнован происходящим.

Но оставим этого несчастного и вернемся к Королеве, которая, проведя взаперти девять дней, 4 мая покинула Париж, чтобы снова быть запертой в другом месте, хотя и более просторном, чем то, которое она занимала в столице. Все утро ей наносили визиты: слезы навещавших были красноречивее, нежели их уста; все жалели ее, хвалили ее осторожность, столь великую, что ахи и охи принцев и принцесс не могли вызвать ее слез на глазах или иных слов, кроме как: «Если мои поступки не понравились Королю, моему сыну, они разонравились и мне самой; но однажды, я уверена, он поймет, что они были направлены на его благо. Что касается маршала д’Анкра, мне жаль его душу, я сожалею о том, что пришлось сделать Королю, дабы эту душу освободить. Вы огорчаетесь из-за меня, судя обо мне по себе, но я уже давно просила Короля избавить меня от участия в его делах».