Маркус Вольф - Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

Единство и сплоченность, которые Хонеккер и Андрей Громыко демонстрировали на торжествах по поводу 35-й годовщины ГДР, едва маскировали ужесточившуюся конфронтацию. Советский Союз увидел лишь еще одно подтверждение своему несгибаемому курсу, когда Рейган, несмотря на все протесты, разместил в Европе ракеты “Першинг” и провозглашением программы “звездных войн” продемонстрировал решимость вести неослабную гонку вооружений.

Вскоре после празднования 35-й годовщины ГДР я ближе познакомился с Хансом Модровым. Он придерживался тех же взглядов, что и я, ему тоже виделись мрачные перспективы. Поскольку он честно выражал свое мнение, вопрос о его работе в политбюро СЕПГ давно уже не стоял. Отказ от угодливости сам по себе еще не равнозначен ясному анализу и радикальным реформаторским взглядам. Это только означает, что человек понимает положение, но не делает ни малейшей попытки его изменить. Люди вроде Ханса Модрова и меня совершенно пассивно ждали некоего “избавителя”, который приведет нас к изменению нашей системы. Мы не понимали, что толчок должен исходить от нас самих.

Высказывания и указания Мильке день ото дня становились все противоречивее. Министерство госбезопасности все еще должно было заботиться о том, чтобы желающие выехать из страны забрали свои заявления обратно, и тут же сразу разрешили от двадцати пяти до тридцати тысячам желающих выехать в качестве ответного шага за предоставление миллиардного кредита. Едва было объявлено, что к ищущим убежища в американском посольстве или в представительстве Федеративной республики будут применяться жесткие меры, они были “обратной почтой” со всем своим скарбом и семьями отправлены на Запад. Более чем когда-либо стало ясно, что с меня достаточно.

Расстаться со всем привычным было бы не так тяжело, если бы не люди, с которыми меня так многое связывало. В профессиональной сфере все оставалось в надежных руках: Вернер Гроссман был тем преемником, которому я вполне мог доверить службу. Поле, которое я за собой оставлял, было хорошо возделано. Но со многими людьми, которые работали на мою службу, я был связан годами, а то и десятилетиями совместной работы, совместных впечатлений от далеко не рутинной деятельности. Что сказали бы о моем внезапном уходе они, те, которые поставили на карту свою судьбу?

Но решение мое было неизменным. Написать о моем жизненном опыте — в этом я все отчетливее видел свою задачу, а это означало уход. К новому, 1985 году я отметил в своем дневнике: “Если я хочу преодолеть брожение в самом себе, я должен сделать этот шаг быстро”. В этом году исполнилось бы 60 лет моему умершему брату. Его замысел фильма “Тройка” был для меня завещанием, которое не должно было заваляться в ящике стола. Я между тем участвовал в работе над документальным фильмом о его жизни под названием “Время, которое остается”.

Последняя фаза моей работы в службе разведки продолжалась почти два года. Мильке, несмотря на принципиальное согласие, все медлил с конкретными шагами, необходимыми для моего ухода. Он полагал, что должен действовать особенно тонко, чтобы не предстать в неподобающем виде перед советскими друзьями и собственным руководством. Возрастной мотив, имея в виду его собственный возраст и возраст членов политбюро, едва ли был убедительным. Текущие дела я в основном уже передал Вернеру Гроссману. Он нес на себе весь груз работы, а я сидел за письменным столом и более или менее изображал шефа. Такое положение, конечно, не способствовало преемственности в работе.

Чтобы покончить с этой ситуацией, я настаивал на четком решении, которое было тем более необходимо в связи с предстоявшим весной 1986 года XI съездом СЕПГ. Ничего не знавшие сотрудники ЦК уже спрашивали у Мильке, следует ли при новых выборах рассчитывать на мою кандидатуру в члены ЦК. Мильке тотчас же ответил им начистоту и назвал причины, на которых мы сошлись: я после моего ухода со службы был обязан полностью посвятить себя приведению в порядок наследия моего отца и брата.

Весной 1985 года Михаил Горбачев был избран генеральным секретарем ЦК КПСС. Курс на перестройку, который он быстро начал, пробудил в нашей стране большие надежды на оздоровление всей социалистической системы и раздробленного общества ГДР, страдающего от самодовольства своих руководителей. Я был уверен, что гласность, иначе говоря — открытость, не минует и нашу страну.

Вдруг немецкие друзья и информированные о моих намерениях представители КГБ в Берлине начали апеллировать к моей совести, призывая не складывать оружия именно сейчас. Ввиду все возраставших противоречий внутри руководства нашей страны речь, полагали они, должна идти о каждом в отдельности, о том, с кем можно разумно разговаривать. Московские друзья ожидали от меня информации о положении внутри нашего руководства и оказания на него влияния в их духе.

Между руководителями СЕПГ и КПСС продолжались препирательства по вопросу об отношениях с ФРГ и о желании Хонеккера отправиться в Бонн вплоть до выступления Горбачева на XI съезде СЕПГ в апреле 1986 года. Но между тем в ГДР существовали более сложные проблемы. Положение в стране заметно обострилось, и все ощутимее назревала конфликтная ситуация. Беглецы, которые добивались у ворот американского посольства и у представительства ФРГ в Восточном Берлине и в Праге, чтобы их впустили, были предвестниками лавины, которая пришла в движение.

В такой ситуации я в общем не видел шанса средствами разведывательной информации повлиять на реальные проблемы страны, даже если Москва все еще в это верила. Горбачев во время своего посещения ГДР выразил мне большую признательность, но именно этот визит со всей ясностью показал мне мое бессилие.

Визит Хонеккера в ФРГ был твердо согласован с Ведомством федерального канцлера на конец мая, но опять без ведома Москвы, а на этот раз и без ведома политбюро и других политических органов ГДР. Посвящен был в это только министр иностранных дел Фишер. Все контакты проходили через Шалька и Миттага. Таким образом, вряд ли стоило удивляться, что советские представители в Берлине и члены делегации, сопровождавшей Горбачева, настойчиво добивались от меня информации.

Как и многие другие, я тоже ожидал от присутствия Горбачева на XI съезде в апреле не только улаживания спора о визите Хонеккера в ФРГ, но прежде всего освежающего ветра в партии и государстве. Внешне съезд начался как обычно. “Лакировочные” речи и культ личности Хонеккера были еще более невыносимы, чем прежде. Выступления Горбачева и сопровождающих его лиц благотворно повлияли на атмосферу. Он сразу завоевал симпатии как политикой открытости и честности, так и личным обаянием. Его внешнеполитические высказывания звучали продуманно, им была свойственна разумная осторожность. Делегаты съезда, и среди них я, были готовы охотно воспринять любой импульс, который мог бы содействовать изменениям в нашей стране. О ситуации в ГДР Горбачев, как и ожидалось, промолчал. Разговор с глазу на глаз Хонеккер всячески оттягивал. Он состоялся лишь на третий день и продолжался три часа. Обе стороны изложили свои давно известные позиции.