Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

В этой атмосфере травли и насилия поэзия Мандельштама обретает — в последние месяцы его ссылки — профетическое звучание. Основной цикл образуют рожденные в мучительных порывах февраля-марта 1937 года «Стихи о Неизвестном солдате» — сложная «оратория» (определение самого Мандельштама) на тему космоса, войны и смерти. Это — мандельштамовский реквием по безымянным жертвам, по миллионам, «убитым задешево», в том числе — и по себе. Заново переживая битвы мировой истории, поэт вспоминает о местах, где люди, безумствуя, истребляли друг друга. В этих провидческих стихах предугадывается атомная война, апокалиптическое бедствие, самоизничтожение человечества. Но общую метафору «Неизвестного солдата» неизменно определяет горькая участь отдельного человека:

Будут люди холодные, хилыеУбивать, холодать, голодатьИ в своей знаменитой могилеНеизвестный положен солдат

Научи меня, ласточка хилая,Разучившаяся летать,Как мне с этой воздушной могилойБез руля и крыла совладать.

И за Лермонтова МихаилаЯ отдам тебе строгий отчет,Как сутулого учит могилаИ воздушная яма влечет (III, 123).

Этот цикл — бунт против войны и уничтожения. Он примыкает к более ранним антивоенным стихам Мандельштама — таким, как «Реймс и Кельн» (1914), «Зверинец» (1916), «А небо будущим беременно…» (1923). В шестом же стихотворении поэт взывает к творческой силе человека: «Для того ль должен череп развиться / Во весь лоб — от виска до виска, — / Чтоб в его дорогие глазницы / Не могли не вливаться войска?» (III, 125)[376]. Эти стихи Мандельштам также рассылает по редакциям советских журналов. И подобно всем прочим стихам, они также не попадают в печать. Лишь один-единственный раз пришел ответ. Об этом рассказывает Надежда Мандельштам: «Редакция “Знамени” сообщала, что войны бывают справедливые и несправедливые и что пацифизм сам по себе не достоин одобрения. Но жизнь была такова, что даже этот казенный ответ показался нам благой вестью: все же кто-то откликнулся и разговаривает!»[377]

В последние месяцы его воронежской ссылки Надежда Яковлевна часто наезжает в Москву и зондирует почву — ищет возможностей для работы и хоть какую-то зацепку на будущее. А Мандельштам в начале апреля 1937 года пишет ее матери, Вере Хазиной, и просит ее приехать в Воронеж:

«Дыхание всегда затруднено. Но при Наде это протекает мирно. Стоит ей уехать — я начинаю буквально задыхаться. Субъективно это невыносимо: ощущение конца. Каждая минута тянется вечностью. Один не могу сделать шага. […] Остаться со мной некому. Успокаивают меня только свои люди» (IV, 182).

Недуг, от которого он «буквально задыхается», — физического и психического свойства: это сердечное заболевание и невозможность оставаться в одиночестве. В его письмах к жене речь также порой заходит о «болезни быть без тебя» (IV, 186).

В апреле 1937 года ситуация достигает критической точки. 10 апреля Мандельштам пишет Евгению Хазину, брату Надежды Яковлевны: «Денег у нас на 2–3 дня еще есть. […] В Воронеже мы начисто изолированы. С 13 числа средства на жизнь, т. е. чай, хлеб, кашу, яичницу, — иссякают. Занять не у кого» (IV, 183–184). Мандельшам долго противился тому, чтобы стать тенью. Метафора тени сильно волновала его воображение. Так, в стихотворении, написанном 15–16 января 1937 года, поэт, взывая к «нищенке-подруге» и чаруя образами равнин и снега, и голода, силится отделить себя от любой тени:

Несчастлив тот, кого, как тень его,Пугает лай и ветер косит,И беден тот, кто сам полуживойУ тени милостыню просит (III, 110).

Метафора тени сквозит и в письме Мандельштама к Юрию Тынянову, датированном 21 января 1937 года: «Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень» (IV, 177). Теперь же в письме к Корнею Чуковскому, написанном около 17 апреля, тень становится доминирующей темой:

«То, что со мной делается, — дольше продолжаться не может. Ни у меня, ни у жены моей нет больше сил длить этот ужас. Больше того: созрело твердое решение все это любыми средствами прекратить. […]

Я сказал — правы меня осудившие. Нашел во всем исторический смысл. Хорошо. Я работал, очертя голову. Меня за это били. Отталкивали. Создали нравственную пытку. Я все-таки работал. Отказался от самолюбия. Считал чудом, что меня допускают работать. Считал чудом всю нашу жизнь. Через 1½ года я стал инвалидом. К тому времени у меня безо всякой новой вины отняли все: право на жизнь, на труд, на лечение. Я поставлен в положение собаки, пса…

Я — тень. Меня нет. У меня есть одно только право — умереть. Меня и жену толкают на самоубийство» (IV, 185).

Мандельштам просит Чуковского обратиться к Сталину, хотя и не называет его по имени. «Есть один только человек в мире, к которому по этому делу можно и должно обратиться. […] Если вы хотите спасти меня от неотвратимой гибели — спасти двух человек — пишите» (IV, 185).

Через неделю после этого письма, 23 апреля 1937 года, в воронежской газете «Коммуна» появляется обличительная статья Ольги Кретовой, причислившей Мандельштама к «троцкистам и другим классово чуждым элементам». В год Большого Террора такое обвинение могло стоить жизни. Впоследствии автор этой статьи будет утверждать, что написала ее по принуждению Ставского, генерального секретаря Союза советских писателей: мол, ей пришлось дать согласие, поскольку мужа арестовали как «врага народа»[378]. 30 апреля 1937 года Мандельштам обращается с жалобой лично к Ставскому и пишет, что считает «такой метод разоблачения» недопустимым (IV, 191). Мандельштам и не подозревает, что жалуется именно тому из своих палачей, кто ровно через год отправит его в ад Гулага…

В это время Надежда Яковлевна снова хлопочет в Москве. На этот раз ее отсутствие было особенно долгим: с середины апреля по 10 мая. Она пытается подготовить возвращение в «нормальную жизнь», к которой, однако, им никогда уже не суждено будет вернуться. В эти дни Мандельштам пишет ей несколько любовных писем: самых нежных и самых проникновенных. Например, 28 апреля 1937 года:

«Надик, дитенок мой!

Что письмо это тебе скажет? Его утром принесут или вечером найдешь? Так доброго утра, ангел мой, и покойной ночи, и целую тебя сонную, уставшую или вымытую, свеженькую, деловитую, вдохновенно убегающую по таким хитрым, умным, хорошим делам. Я завидую всем, кто тебя видит. Ты моя Москва и Рим и маленький Давид. Я тебя наизусть знаю, и ты всегда новая, и всегда слышу тебя, радость. Ау? Надинька! […]