Митрополит Евлогий Георгиевский - Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной

Во время германской оккупации петлюровцы притихли, но стоило обстоятельствам измениться, они подняли голову. В Австрии и в Германии началась революция, и немцы стали очищать Украину. Петлюровские отряды подступили к Житомиру, к Киеву и некоторым другим городам. Положение гетмана было трудное: покидая Украину, немцы оставляли его на произвол судьбы… Он проиграл последнюю ставку, когда вздумал опереться на отряды "сичевиков". Это была банда, которая объявила себя преемницей традиций Запорожской Сечи. "Сичевики" скоро изменили гетману и в полном составе перешли к Петлюре. Правительству пришлось в спешном порядке набирать добровольцев из подростков, учеников гимназий и семинарий — зеленую учащуюся молодежь. Киев был уже под угрозой. Когда гетмана спрашивали: что же дальше будет? — он успокаивал: "Отстоим, отстоим…" Князь Долгорукий стал было во главе обороны. Тщетные усилия! Через два дня гетман с остатками немцев покинул Киев. Город был обречен. Все притаилось… Наступила зловещая тишина… Потом послышалась издали музыка, замелькали на улицах петлюровские солдаты — Киев заняли новые властители…

17. АРХИЕПИСКОП ВОЛЫНСКИЙ

В плену (1918–1919)

Петлюровские отряды вошли в Киев под предводительством галицийского генерала Коновальца. Первое, что они сделали, это расстреляли около Музея более ста офицеров старой русской армии. Мы, архиереи, члены Собора, сидели в Лавре, подавленные жестокой расправой, и ждали своей участи, по-прежнему посещая церковные службы.

Обедню в день великомученицы Варвары, 4 декабря, митрополит Антоний служил в Михайловском монастыре [87], а я зашел во Флоровский монастырь. Там находилась икона Холмской Божией Матери, незадолго до того прибывшая из Москвы вместе с Турковицким монастырем, который преосвященный Никодим перевез в Киев почти в полном составе. (Тогда же он привез из Москвы моих двух племянников, мальчиков лет девяти-десяти.) Флоровская женская обитель в Киеве приютила у себя турковицких монахинь, и я изредка у них бывал, навещая игуменью м. Магдалину: она приехала из Москвы с туберкулезом легких, мучилась жестоким кашлем, и у нее нет-нет шла горлом кровь… Положение ее было серьезное.

И вот, вернувшись домой, сидим мы после обеда с митрополитом Антонием, пьем чай и вдруг слышим в передней голоса, стук сапог, звон шпор… — и к нам врываются вооруженные петлюровские офицеры…

— Где здесь архиепископ Евлогий?

— Это я…

— Вы арестованы именем правительства!

Митрополит Антоний спросил, за что меня арестовывают, но офицеры предъявили только ордер на арест, а повод ареста объявить отказались. Я попросил разрешения собрать белье, кое-какие вещи, бумаги… За мной в спальню пошел солдат. Потом под конвоем меня вывели из Лавры. Увидав, что я иду окруженный солдатами, толпившиеся на дворе бабы заголосили, а епископ Гавриил Челябинский, попавшийся нам на пути, в растерянности закричал: "Не езди!., не езди!.." Меня посадили в автомобиль и привезли в гостиницу "Версаль", обращенную во временную тюрьму.

В одной из комнат, нетопленой, с грязным, мокрым от нанесенного сапогами снега полом, сидели хохлы в шапках и допрашивали арестованных. Встретили они меня враждебно. Узнав мое имя, один из них крикнул с торжеством: "Евлогия арестовали?! Ага… знали, кого надо забрать!" В комнате была суета, входили и выходили какие-то люди, хлопали двери, дули сквозняки… Видно было, что народу наарестовали столько, что не знают, куда арестованных и девать. "Куда-то меня посадят?" — подумал я.

Посадили меня не в комнату, а в телефонную будку, тоже нетопленую, грязную, с окурками и отбросами на полу. Тут стоял диванчик, я на него уселся. Мной овладело тупое безразличие: будь что будет… Так я просидел до вечера. Из Софийского собора мне принесли подушку, одеяло и кое-что съестное. У дверей будки дежурили, сменяясь каждые два часа, солдаты, обвешанные ручными бомбами; они нестерпимо много курили. С ними я поделился передачей. И тут — неожиданная встреча!

Один из конвойных был молоденький солдат, совсем еще мальчик. Говорил он по-русски со своеобразным акцентом. Я спросил его, откуда он. "Я из Галиции, а сейчас — с "сичевичками"… Раньше был в приюте архиепископа Евлогия…" — "Ты его видал когда-нибудь?" — спросил я. "Нет… Он к нам в Бердянск приезжал, да я тогда болен был и его не видал", — ответил мальчик. Я сказал ему, что я — Евлогий. Мальчик бросился на колени, плачет, руки мне целует… А на нем ручные бомбы навешаны, того и гляди зацепит их, уронит… Я стал его успокаивать и просил рассказать о своем прошлом. Он мне поведал следующее: до революции он учился в приюте. В революционные дни наступил развал, и содержать приют стало не на что. Пришли большевики — обули детей, одели, а как оставили город — опять есть нечего. Ученики из приюта стали расползаться. Мальчик попал к "сичевикам". Поначалу банда стояла за гетмана, "ну а потом мы ему нож в спину всадили…" — заключил свой рассказ мальчик. Я его не разубеждал: кто-нибудь мог нас подслушивать, да и бесполезно это было.

В тот же день вечером пришел Министр Исповеданий Лотоцкий. Ко мне он относился хорошо, хотя на Соборе мы были представителями разных течений.

— Не послушались вы меня, очень уж вы были рьяный, и вот… — с укоризной сказал он. — Но я к вам с уважением, хоть мы с вами и боролись. Не волнуйтесь. С вами случилась маленькая неприятность, я сейчас съезжу в комендатуру, все устрою — и вернусь…

Жду час, два… — он не вернулся.

Во время томительного ожидания я услыхал телефонные переговоры, которые велись в соседней комнате. Чей-то голос кричал из аппарата: "Как нам быть? Ведь там Черная сотня будет защищать!.." — "Ничего, ничего, действуйте…" — отвечали вопрошавшему.

"О владыке Антонии речь идет…" — почуял я.

Наступила ночь… — первая ночь под арестом. Провел я ее в полудремоте, полукошмаре. Меня не покидало тягостное ощущение "арестанта". Всю ночь в доме была суета, слышались голоса, кого-то куда-то вели, у моей будки сменялись солдаты… Под утро провели мимо моих дверей элегантную даму с заплаканным лицом… В нетопленом помещении я совсем закоченел, несмотря на зимнюю рясу.

Настал день — и вдруг радостное изумление! Передо мною стоит в белом клобуке с палкой в руке владыка Антоний… Сперва я не понял — стал его горячо благодарить за посещение, но с первых же слов митрополит Антоний прервал меня: "Чего благодаришь? Я сюда же…" Мы примостились вдвоем на диванчике и просидели так до вечера. Днем из Лавры нам прислали рыбы и еще какой-то еды. Но до еды ли было в обстановке революционной тюрьмы, нервной суеты, телефонных звонков, шмыганья по коридору петлюровских офицеров, караульных солдат с бомбами… Один из них спросил митрополита Антония, за что нас посадили. "За православную веру…" — ответил владыка. Солдат усомнился: "За веру? За веру не сажают, наверно, какие-нибудь вы злодеи…"