Дягилев. С Дягилевым - Лифарь Сергей Михайлович
Это окончание письма произвело на меня большое впечатление и заставило задуматься: ведь если будут взорваны «все эти старые бараки с их публикой», так, пожалуй, погибнет и Русский балет Дягилева… Ну что ж, Сергею Павловичу останутся его книжки…
И другое думалось мне: Сергей Павлович так жестоко нападает на свою конкурентку Иду Рубинштейн и на ее сотрудников – Стравинского, Соге, Бенуа, Мясина, Нижинскую, Вильтзака, Шоллар, даже на маленького Унгера… Но ведь все эти ее сотрудники – его бывшие сотрудники, да и сама Ида Рубинштейн начала свою артистическую карьеру в Русских сезонах Дягилева, и он сам больше всего способствовал созданию ее славы… Что же? Не зачеркивает ли тем самым Сергей Павлович все прошлое своего Балета, то прошлое, в котором участвовали все эти сотрудники Иды Рубинштейн, для которых он теперь не находит ни одного мягкого слова?.. Позже, когда я увидел балет Иды Рубинштейн, я получил ответ на этот вопрос: так чудодейственно, магически сильно было творчески-стимулирующее влияние Дягилева, так он умел подстегивать и заставлять каждого из своих сотрудников давать самое лучшее и максимум того, что он может дать, что тот же самый артист с Дягилевым и без Дягилева был двумя разными лицами. Я сказал, что этот ответ мною был найден, когда я увидел балеты Иды Рубинштейн, и тут же должен добавить: между прочим, когда увидел Рубинштейн, ибо и многое другое давало тот же самый ответ…
На следующий день я опять получил письмо – логическое последствие спектаклей Иды Рубинштейн, которые заставляли Сергея Павловича больше работать в «балетной» полосе, более подтянуться и более критически отнестись к своему Балету (на этот раз письмо было назначено мне, а не всем, всем, всем): «Дорогой мой, я думаю, что мне придется здесь остаться дольше, чем я предполагал, чтобы увидеть последний спектакль Иды. На нем пойдет Sauguet и, может быть, Auric[333], т. е. оба балета Мясина или по крайней мере один из них. К тому времени выяснится, с другой стороны, болезнь короля. Если же, не дай Бог, случится несчастье, надо будет в тот же день прекратить турне и всем вам немедленно выехать в Париж; тебе, конечно, надо ехать на Кале-Дувр. Если же он поправится, то я буду очень кстати в Эдинбурге, просмотрю, как танцует труппа, и проверю новичков… Здесь в Париже у меня бездна работы, как по будущим новинкам, так и по сезону в Opéra. Надо приготовить рекламу, надо подсвежить декорации – все-таки, как ни плоха Рубинштейн, но она собирает полные залы платящей публики, и для того, чтобы нам сделать те крупные сборы, которые нам нужны и которые станут совсем необходимы, если бы прервалось английское турне, – надо во всех отношениях подтянуться и все приготовить. Спектакли Рубинштейн – это те картинки, про которые Бакст говорил: „Как полезно смотреть на это г…” Завтра будут еще два балета Брони: „Царь Салтан” и „Серенада” Бородина. Но нам надо показать ясно этой буржуйной толпе, в чем наше неизмеримое превосходство, несмотря на то, что декорации наши сделаны не вчера и костюмы не так свежи, как ее. – Все время кипячусь также о постановках будущего сезона…»
В следующем письме – 30 ноября – снова злая и уничтожающая критика Иды Рубинштейн:
«Вчера был третий спектакль Иды. Как новинки шли: „Серенада”, музыка Бородина (устроенная Черепниным) и „Царь Салтан”. Началось лучше, чем обыкновенно. Декорация лунная, Испания – приличнее других, во-первых, потому, что луна всегда красива, а во-вторых, потому, что темно и меньше видно. Первый танец ensemble лучше всех остальных, во-первых, костюмы менее вульгарны, и, затем, танцевали лучше. Наконец увидели, хоть и немного, Лапицкого, хотя и слишком „короткого”, т. е. толстоватого – ноги вросли в пол, – но танцевавшего недурно, очень по-бронински. Казалось, будет все лучше, чем в других балетах, но… со входа Унгера (одна из главных ролей), изображавшего старого маркиза-подагрика, который должен был быть страшно смешон, но отнюдь таковым не был, – все быстро пошло на убыль. С появления же этого гигантского страшилища Иды и с ее огромного классического pas de deux все сразу шлепнулось до конца. Ее танцы невообразимы, а рыжие волосы растрепаны по ветру. Возмутительна аранжировка Черепнина – в струнном знаменитейшем квартете Бородина партию виолончели поет тенор! Вообще – Бородин для ресторана. Дальше шел „Царь Салтан”, превращенный в скверную „Жар-птицу”. Обстановка – из Casino de Paris, с примесью открыток Е. Бем и Соломко (Григорьев тоже должен их помнить). Неплохо меняется декорация, но почему из моря вылезает Смольный монастырь – понять нельзя. Русские „национальные” танцы поставлены à la братья Молодцовы (только без техники и успеха последних. Унгер и Лапицкий ковыряют присядки). Оригинальность состоит в том, что Царевич (Вильтзак) в мантии и короне откалывает вариацию, это производит впечатление, что он так с радости напился, что пустился в пляс. Ида танцует больше, чем где-либо, одета павловским лебедем, переделанным для спектакля в „Moulin Rouge” (лиф весь из фальшивых бриллиантов, а пачка – перья, покрытые пальетками). В обоих балетах занавес опустили слишком рано, так что финальных групп мы не видали (в балете Шуберта его опустили прямо посреди балета). Auric, кажется, совсем не пойдет, так же как и Набоков, a Sauguet, говорят, пойдет в последнем спектакле во вторник. Мясин, не дождавшись премьеры, уехал в Америку, и говорят, Броня наспех переделывает балет Sauguet. Все ругаются и недовольны, кроме, кажется, Брони, которая уверяет Иду, что она гениальна».
Как и во всех «рубинштейновских» письмах, и в этом письме Дягилев сообщает о том, что он делает для Русского балета. «Вчера подписал с Chirico[334] контракт для балета Rieti[335] („Бал”). Эскизы он будет делать масляными красками, так что некоторая галерея обогатится рядом хороших вещей». «Некоторая», то есть моя, галерея к этому времени была уже очень богатой.
1 декабря Сергей Павлович опять слушал «Блудного сына» Прокофьева: «Многое очень хорошо. Последняя картина (возвращение блудного сына) – прекрасна. Твоя вариация – пробуждение после оргии – совсем нова для Прокофьева. Какой-то глубокий и величественный ноктюрн. Хороша нежная тема сестер, очень хорошо, „по-прокофьевски”, обворовывание[336] для трех кларнетов, которые делают чудеса живости».
4 декабря Дягилев наконец «похоронил» Иду Рубинштейн и поехал в Эдинбург и, таким образом, застал только конец нашего блестящего английского турне – с ним мы пробыли несколько дней в Эдинбурге, а потом поехали в Ливерпуль.
15 декабря состоялся наш последний спектакль – шли «Сильфиды», «Le Mariage d’Aurore», «Les dieux mendiants»[337](очень милый балет Баланчина на музыку Генделя, премьера которого состоялась еще в летнем лондонском сезоне – 16 июля); Сергей Павлович не придавал этому балету никакого значения, но он имел всюду в Англии – сперва в Лондоне, а потом в Бирмингеме, Глазго, Эдинбурге и Ливерпуле – громадный успех, почти триумф. Для этого нового балета Сергей Павлович использовал старые костюмы и декорации. Сергей Павлович был все время в Англии в угрюмом и сердитом настроении, и всем поминутно доставалось от него; помню, как он при всех на репетиции грубо-резко «отчитал» Алису Никитину и закончил свою речь словами:
– Потрудитесь танцевать как следует, если вы хотите оставаться в моем Балете.
Настроение Дягилева нисколько не стало лучше в Париже, куда мы приехали 17 декабря (в Париже в Большой опере мы дали четыре спектакля 20, 24 и 27 декабря и 3 января; кроме премьеры «Les dieux mendiants» шли «Аполлон», «La Chatte», «Жар-птица», «Петрушка» и «Soleil de Nuit»[338]). Сергей Павлович все мрачнел и мрачнел и все больше и больше отходил от Балета, – короткая «балетная» полоса, в которой он так кипел и горячился в ноябре, окончилась, и у меня создавалось впечатление, что окончилась навсегда…
