Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

– Что вы здесь делаете? – обратился ко мне Романовский, только что подъехавший сюда вместе с Командующим.

Я объяснил ему, в чем дело.

– Когда подойдет караул, я сдам ему все, – прибавил я, – а пока сниму башку каждому, кто сунется грабить казну. Тут находятся деньги и, как по всему видно, большие деньги!

На другое утро в Правлении уже сидел Мальцев, вызванный срочной телеграммой с приказом взломать кассы.

– Два миллиончика золотом-с, – злобно проговорил он, не здороваясь. Перед ним на столе красовались столбики золотых монет. – Золото – хорошее лекарство от тифа. Надо бы рекомен довать это нашим врачам!

Утром меня вызвал Романовский.

– Мальцев выздоровел. Теперь вы можете ехать на фронт. Из конной батареи Дроздовского и только что захваченных пушек вы сформируете конногорный дивизион при 1-й Конной дивизии и вступите в командование…

Слава Богу! Хватит с меня тыловых забот, может быть, в строю воздух будет свежее.

Нагонять 1-ю Конную дивизию мне пришлось уже после взятия Тихорецкой, крупного железнодорожного узла, откуда пути расходятся на Екатеринодар и Новороссийск.

На станции я встретил толпу офицеров, даже нескольких генералов, которые спешили присоединиться к армии. Около кассы стоял жандарм в полной форме Империи… Меня тотчас же пригласили в дом жандармского полковника, у которого собралось множество гостей.

После первого тоста подошла ко мне гостеприимная хозяйка со словами:

– Я дала обещание, что расцелую первого русского генерала, который явится сюда в генеральских погонах.

– Будем надеяться, что сегодня Светлый день Воскресения для всех нас, – отвечал я. – Христос Воскресе!

В освобожденных станицах везде нас встречали с нескрываемым восторгом. Верилось в счастливый конец блестяще начатого дела. Везде, где мы останавливались, и нас, и спешивших на фронт офицеров принимали, как родных.

В одном переходе от крупной станицы Знаменской я нагнал штаб дивизии. Он занимал прекрасный, роскошно меблированный дом. В штабе господствовал придворный этикет, который был бы к лицу любому немецкому владетельному принцу. В приемной, убранной мягкими коврами, встретил меня дежурный адъютант.

– Сейчас доложу о вас начальнику штаба, – сказал он и скрылся за портьерой.

Начальником штаба оказался полковник Дрейлинг, очень тактичный и выдержанный человек, коренной офицер лейб-гвардии Конно-гренадерского полка, где долгое время служили мои кузены, Лева и Андрей Стефановичи, и где у меня было много друзей. Мы сейчас же сосчитались знакомыми.

– Это ваша родственница – Елизавета Николаевна Беляева? – тотчас же спросил он.

– Как же, она жена моего старшего брата!

– В Екатеринодаре наша семья и она с детьми жили душа в душу, как родные! Какая прелестная ваша племянница Мада! Она спасала всю семью. Здесь, в летучке, моя падчерица, Софья Сократовна Ковалевская, она вам расскажет все об этой чудной семье.

Начальника дивизии, генерала Эрдели, я знал по 11-й Армии, которую он принял от генерала Балуева. Видный, высокий и стройный, он служил в лучших полках гвардейской кавалерии. Разумный и гуманный, он щеголял своим тактом и уменьем держать себя. Если можно так выразиться, он казался слишком крупным для начальника дивизии, он давно уже перерос это назначение.

Поэтому, вероятно, он стоял далеко от своих подчиненных и еще более от простых казаков, отделяясь от всех, кроме своего штаба, строгими рамками этикета.

От него я попал в полное распоряжение милой Софьи Сократовны, которая разом окунула меня в ту жизнь, которой меня лишили война и революция.

– Ваша Мада, – повторяла она с восторгом, – это сокровище! Елизавета Николаевна совсем потеряла голову, она привыкла, что муж делал для нее все – а он остался в Москве! Леша – прелестный мальчик, но он еще совсем ребенок… А Мада[160]… Она одна за всех, за ботилась, и хлопотала, и бегала по делам… У них застряла также их родственница Лиля[161] с мужем и с новорожденным ребенком, и где-то скрывается брат Лили, раненый и оставленный в Екатеринодаре после первого похода.

Милая, чистосердечная девушка не находила слов, чтоб выразить свою радость моему появлению; очень хозяйственная и распорядительная, она предоставила мне все удобства и весь комфорт, возможный в нашем положении.

Вторая батарея под командой полковника Фока, Георгиевского кавалера, бывшего летчика, заканчивала формирование и присоединилась на марше. До ее прибытия 1-я батарея была разбита по полкам, наступавшим на широком фронте. Ею командовал капитан Колзаков, о котором я слыхал еще в Петербурге. Блестящий конно-артиллерист, имевший большие связи, он погубил свою карьеру, так как застрелил цыгана, защищавшего от него свою дочь после ночной оргии. Во время войны в Кавказской гренадерской он вернул себе офицерские эполеты и теперь примкнул к отряду Дроздовского уже командиром сформированной им батареи.

Матерьяльная часть батареи была в плохом состоянии. Горная пушка Шнейдера-Данглиса была та самая, с которой я делал чудеса на Карпатах. Но сложная конструкция ее требовала неусыпного технического надзора. У меня всегда два орудия находились в резерве, они плавали в масле и керосине, их разбирали и чистили, не жалея трудов, под надзором отличного техника, и тщательно подготовленный персонал не оставлял желать лучшего.

Здесь, в офицерских батареях, дело обстояло иначе. Матерьяльная часть, уже потрепанная за войну, не внушала доверия, да и личный состав, состоявший большей частью из пеших артиллеристов, но под командой завзятого конника, презирая технику, усвоил самые крайние традиции конной артиллерии, про которую всегда говорили, что «только пушки мешают ей быть превосходным родом оружия». Вероятно, поэтому коренные конноартиллеристы предпочли записаться в кавалерию.

На войне, в случае неустойки, всегда приходилось держать ухо востро, так как пехота при отступлении редко вспоминает о своей артиллерии. По отношению к конной артиллерии этот вопрос стоял еще острее. Закаленный опытом в авангардных и арьергардных делах, я отлично понимал это, и не раз в критический момент выводил батареи из-под удара. В коннице я видел в этом свою главную обязанность. Все случаи гибели наших орудий случались в моем отсутствии.

Вскоре после моего прибытия в дивизию одному из непосредственных подчиненных Колзакова, капитану Романовскому, удалось сформировать батарею из отбитых нами легких орудий, и его батарея сделалась идеалом не только «лихости», но и редкого искусства в стрельбе.

На походе штаб дивизии придерживался столь же строгого этикета. Рядом с Эрдели ехал его начальник штаба, иногда к ним присоединялся и я. Разговор нередко переходил на приятные воспоминания прошлого. Эрдели любил вспоминать свои былые шалости.