Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

В Мечетинской все напоминало мне наш лагерь под Красным. Приятно было познакомиться со всем командным составом, который я немедленно обошел, чтоб лично войти во все нужды.

В воскресенье повидал весь высший персонал в станичном хане: Маркова с его неизменной нагайкой через плечо; смуглого и чернобородого Кутепова[158] с его постоянным спутником Третьяковым; Боровского и других. Отдых в Мечетинской оживил всех.

Приятно было глядеть на здоровые загорелые лица, отлично пригнанное, хотя и потрепанное снаряжение, на втянутых коней. «Ничего напоказ, все для дела!» – таков был общий девиз.

Крошечная армия насчитывала всего 3000 штыков и сабель при семи орудиях. В запасах состояло 60 000 патронов и 60 снарядов. По словам участников, потери ранеными и убитыми в сражениях немедленно восполнялись наплывом свежих людей, ускользнувших от красных. Командиры производили вид серьезных, закаленных в боях. По их словам, боевые диспозиции исполнялись во что бы то ни стало. Пехота состояла главным образом из боевых офицеров, бывших ротными и взводными на Великой войне, и немногих старых солдат. Они шли в атаку редкими цепями, во весь рост, с трубкой в зубах, с полной верой в своих начальников. Память Корнилова и погибшего с ним полковника Нежинцева свято чтилась, про Маркова и других рассказывали чудеса. На походе генералы Алексеев и Деникин шли пешком, старики генералы ехали погонщиками в обозе. Тыла не существовало, так как весь отряд от авангарда до арьергарда простреливался артиллерийским огнем, и противник окружал его со всех сторон.

В артиллерии, в марковской батарее, у полковника Машина я узнал, что у него было два юнкера Беляева[159] – один, раненый, остался в Екатеринодаре, другой проделал весь поход наводчиком орудия. За ним послали… Через несколько минут передо мной появился первенец моего брата, его гордость и надежда, милый Ася, которого мне позволили увести к себе на один день.

– Это был единственный отрадный день за весь поход, – говорил мне бедняжка, – когда впоследствии мы свиделись в Екатеринодаре.

Мы вымыли его, вычистили, положили на чистую кровать и накормили сытным ужином. До поздней ночи обменивались мы впечатлениями… От него я узнал многое. Чистые дети – им было всего по 17 лет – они гнушались грабежами, голодали, чтоб не украсть крестьянской курицы, и потом с огорчением увидали, как война развратила все святое. Я предлагал ему выхлопотать назначение его ко мне. Он отказался: ему казалось постыдным покинуть товарищей.

За несколько дней в Мечетке я уже, что называется, сел в седло в общую жизнь и почувствовал себя на своем месте.

Ко мне то и дело заходили отдельные люди – офицеры, казаки, черкесы, главным образом, прося оружия взамен испорченного или недостающего. После одного из таких визитов черкес, получивший от меня шашку, явился вновь.

– Тебе нужно хорошего конного вестового, – объявил он мне. – Ты хороший человек, я хочу тебе служить. Вчера встретил я нашего командира Султана Килидж-Гирея… «Слушай, Беслан! – говорит он мне. – Тебе не надоело служить в комендантском управлении, мучить людей? Ведь ты хорошего рода князей Ядыговых, последний в роде. Ты настоящий джигит. Пора тебе покончить с этим грязным ремеслом!»

Ну что же? Ведь мой Гага тоже укокошил немало людей, три года пробыл в Херсонском университете, а был чудной души человек. Попробуем этого зверя!

Беслан оказался сокровищем…

На другой же день он явился ко мне.

– Давай деньги! Хочу купить напилок.

Я дал ему какую-то монету: «А на что тебе напилок?»

– Мы коню подпилим зубы. Он, бедный, совсем не может кушать. Пожует, пожует, а зубы острые, режутся, как бритва, он и бросает. Так он подохнет с голоду, а конь чудный.

Конь действительно был великолепный, но худой, как скелет. Через несколько дней его нельзя было узнать… Не конь, а огонь.

Несколько дней спустя Беслан приходит опять.

– Давай меняться. Твое седло новое, а мое старое, да хорошее. Садись на мое седло! Носишь черкеску, а ездишь на кавалерийском седле – это не фасон.

Когда я сел на чудесное кабардинское седло Беслана, я сам почувствовал себя джигитом. Закинул карабин за плечи и сменил свою раззолоченную шашку на старый азиатский клинок, а свое богатое оружие подарил Беслану. Словом, сделал сделку: приобрел и коня, и верного товарища, и чудное седло, и прекрасную шашку. Разом стал другим человеком!

Но когда мы пошли походом, вот когда я оценил все достоинства Беслана. Чуть только доберемся до бивака, а он уже вынимает из-за пазухи кубышку.

– Достал «миеду», – говорит он, улыбаясь. – Нехорошо голодному, вот сейчас привезу хлеба и сыру. И пока пусть Мустафа приготовит чай.

Мустафа был совершенно дикий курд с внушительным носом и колоссальными усами. Его страшная рожа казалась совершенно черною, так как он начисто сбривал свою густую бороду, которою обросло все его лицо до самых бровей. Мы с Бесланом приспособили его к двуколке, и я не видал еще более добросовестного и надежного погонщика.

История моей жизни окончилась… Начинается роман. Передо мной воскресают лучшие страницы «Ваверлея» и даже «Айвенго», о которых я мечтал с детства… Дела идут удачно, сейчас мы идем на юг, но мне кажется, что мы приближаемся к Москве…

Поход

Последние дни в Мечетке были омрачены для нас смертью храброго генерала Маркова, легендарного героя Первого похода.

На его похоронах мне удалось взглянуть на часть строевых войск, участвовавших в боях.

Тело везли на лафете. Грозные лица закаленных воинов, выразительные взоры каждого бойца, сбитые втянутые кони и идеально пригнанное снаряжение ясно говорили о боевой ценности крошечного отряда.

Марков был коренным офицером лейб-гвардии 2-й артиллерийской бригады, товарищем моих братьев и Романовского, с которым он ушел в Академию Генерального штаба. Он был женат на княжне Марианне Путятиной, которую я встречал на балах с ее блестящей сестрицей Софочкой… Перед смертью он снял кольцо и просил передать его вместе с портсигаром жене.

Значительно усиленная включением в нее отряда Дроздовского, крошечная армия продолжала наступление на Торговую. В этих боях главная роль принадлежала старым добровольцам, которые ценой жестоких потерь решали участь сражения. Это значительно сбавило спесь Дроздовскому, который вначале явился с большим апломбом.

В Великокняжеской меня потребовали к Романовскому.

– Иван Тимофеевич, генерал Деникин очень просит вас не упираться, – встретил он меня. – Мальцев в Новочеркасске лежит в тифу. Кроме вас, под рукою нет ни одного верного человека, кому должно бы поручить снабжение армии. Зная вас, я отлично понимаю, как неприятно вам, боевому офицеру, Георгиевскому кавалеру, подобное назначение. Но обещаю вам, как только он поправится, мы устроим вас на командную должность.