Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе
Ксения невозмутимо кивнула.
— Почему бы и нет? Виталий защитит. Вы же видите он свое дело знает.
Когда гонг позвал к столу, явилась на сей раз и Ксения, так как Виталий со вчерашнего дня был в отъезде; она даже заняла главное место за столом; бабушки не было, у нее пост.
Несмотря на свое положение во главе стола Ксения довольно некстати громко прошептала на ухо сидевшему рядом Петруше, как мол это славно, что бабушка постится. Петруша одобрительно ухмыльнулся: теперь можно класть локти на стол и накладывать себе полную тарелку.
Но Ксения, судя по всему, осталась в одиночестве со своим пониманием уютного застолья. Припухшие веки Евдоксии говорили о том, что она пролила немало слез; это отнюдь не украшало ее личико, отчего, видимо, и Святослав упорно смотрел в сторону. По-детски стесняясь своего вида, Евдоксия не решалась дать выход медленно нараставшему в пей жизнелюбию. У Хедвиг, ставшей с недавних пор слишком разговорчивой, усилился акцент, который выдавал в ней прибалтийскую немку, даже когда она говорила по-русски. А Святослав, обычно безошибочно спасавший положение в подобных затруднительных случаях, на сей раз оказался совершенно беспомощен.
Только бабушка, как всегда, невидимо присутствовала за столом; и поэтому я понимала Евдоксию, хотя меня интересовало другое! Но не только подслушивать хотелось мне у этой двери, которая была так близко, которая почти примыкала к столовой, — нет, мне хотелось ворваться туда, схватить старуху за руку и встряхнуть: «Что такое ты знаешь, о чем мечтаешь, о чем лжешь или молишься…»
Вечером
Писать я больше не могла и с тяжелым сердцем вышла погулять. Когда я возвращалась, вечер уже наступил. Я приближалась в сумерках к дому со стороны парка, и мне показалось, что я слышу голос Виталия: он с кем-то разговаривал.
На скамейке у задней стены сидел его собеседник. Блестел огонек сигареты. Когда я подошла ближе, огонек переместился в сторону. По жесту я узнала Святослава.
Мне невольно пришлось быть свидетельницей его супружеской размолвки в павильончике, и потому я не собиралась задерживаться. Но то, как он поднялся и попросил меня ненадолго остаться, как бы связывая свою просьбу с происшествием в парке, заставило меня изменить решение.
Святослав тут же заговорил о Евдоксии. Не без юмора, очень мило и по-доброму он упомянул о том, как раньше времени обрадовался, видя, что с годами постепенно ослабевает почти суеверное благоговение Евдоксии перед матерью. Он не ожидал, что для такого создания, как Евдоксия, гораздо более прочными окажутся другие узы — сострадание к бабушке, детская доброта. «Сколько бы ни взрослела Евдоксия, душевная отзывчивость всегда будет заглушать в ней другие чувства, как плевелы заглушают пшеницу», — сказал он с мягкой улыбкой.
В этот момент я заметила Виталия; из темноты он протянул мне руку для приветствия. И теперь я хочу попытаться точно, по возможности дословно передать весь разговор; быть может, это поможет мне прояснить существо дела.
— Потерпи немного! — заметил на слова шурина Виталий. — Это длится довольно долга, по всегда означает переход в новое качество. Она еще привяжется к тебе. Она ведь блаженствует с тобой, как дитя.
— Потому что доверчива и открыта? Но такой она была и раньше, со всеми. Держит себя так непринужденно, так естественно, и все же… как бы это сказать… не отдается до конца. Разве могу я сказать, что она моя? У ее доверчивости дьявольский темперамент!.. Ты говоришь — блаженствует. Да, но потому, что это в ее натуре, она напоминает ребенка, который в незнакомом лесу растягивается на теплом мху, чтобы дотянуться губами до самых сладких ягод.
Как ни тихо говорил Святослав, почти про себя, все же в его словах ясно слышалось разочарование.
Виталий шагал перед нами то в одну, то в другую сторону между белеющими в сумраке стволами берез, росших между домом и парком. Какое-то время мужчины молчали. Сквозь разрыв в облаках выглянула луна и протянула по земле расплывчатые полосы.
— Отшельник в своей келье — вот что такое человек, — невесело продолжал Святослав. — Неразбуженное бытие, чувства и дух охотнее снят, чем бодрствуют… Есть часы, когда это ощущаешь… Почему, скажи, так трудно вырвать отсюда с корнем такого человека, как Евдоксия? Да потому, что и сам ни с чем глубоко не связан, потому что вся культурная жизнь, наконец, как бы ты ею ни наслаждался и ни занимался, повсюду сопряжена с сомнениями и душевным разладом… Разве мы сами не довольствуемся иногда вместо хлеба камнями — не спорю: нередко драгоценными, изысканными камнями? Кого этим соблазнишь?
Виталий, наполовину скрытый темной листвой берез, ответил быстро и мягко:
— Радуйся страданию, в которое ты можешь взять и ее!.. Почему Евдоксия не может когда-нибудь разделить с тобой нужду или голод? Здесь, дома, она пережила вместе со всеми немало бед, в том числе и по вине моей властолюбивой натуры, прошла, сама не зная как, через самые безумные испытания… Она многое способна выдержать, ты только потребуй от нее! Втяни ее глубже в свою жизнь, в свои конфликты, даже в самые острые проблемы — пусть ей будет трудно с тобой. Ничего страшного! Только давай ей больше, больше! Не счастья и любви, нет — широты, опоры. Она все еще непроизвольно тянется сюда, где все это есть. Здесь каждый в любое время может запросто поручить ей что-нибудь, и она с радостью несет эту ношу.
Святослав бросил в темноту свою сигарету и покачал головой:
— Не так все это просто. Мы ведь чаще всего любим женщину за то, что она остается красивой и чистой, что ее не затрагивают всякие мерзости. Ты судишь как брат.
Виталий, подойдя к нам вплотную, топнул ногой.
— Мы поступаем как глупцы, когда ограничиваемся тем, что защищаем женщину, наслаждаемся или повелеваем ею! Почему мы не находим ничего лучшего, кроме как быть рыцарем, любовником или повелителем?.. Мы забыли о том, что мы женщине — братья.
В его словах звучало глубокое волнение. Такое глубокое, что Святослав выразил свое сомнение осторожно и сдержанно:
— Мне, однако, кажется, что ты сам. Виталий, думал такие всегда.
Слова Виталия раздались еще ближе, еще взволнованнее, почти неистово доносились они из густого мрака:
— Значит,
