Дмитрий Лихачев - Воспоминания

Помню, что, встретив меня в грязной, как обычно, уборной Института на первом этаже, Б. В. Томашевский сказал: «Вот единственное место в Пушкинском Доме, где легко дышится!»

Итак, третье заседание по обсуждению работ П. Н. Беркова… То ли нервы у Павла Наумовича не выдержали, то ли кто-то из «доброхотов» уговорил, но, не предупредив ни меня, ни Томашевского, П. Н. Берков выступил с полупризнанием своих ошибок. Томашевский вскипел, и когда весь переполненный зал, ожидавший победы правды, разочарованно расходился, громко сказал мне через головы выходивших: «Дмитрий Сергеевич, а что же мы с вами старались?!» Слова эти я запомнил точно.

Н. Ф. Бельчиков возненавидел меня еще сильнее и стал, в свою очередь, «стараться», но уже иными приемами.

Н. Ф. Бельчиков пылал патологической страстью ссорить людей. В Москве он уверял Н. К. Гудзия, что Лихачев его ненавидит, в чем-то обвиняет, а в Ленинграде говорил мне, что таким же образом по отношению уже ко мне ведет себя Николай Калинникович. По счастью, я очень хорошо знал Гудзия, а Гудзий — меня, чтобы это имело последствия, ожидаемые Бельчиковым. Я знал, что Н. К. Гудзий очень прямой человек и никогда не станет лицемерить. Поэтому, когда Н. Ф. Бельчиков, приехав из Москвы, стал уверять меня, что Гудзий меня бранит и что-то против меня затевает, я сразу сказал, что этого не может быть. Аналогичным образом реагировал в Москве и Н. К. Гудзий.

Желая возбудить против меня в Институте партийных, Н. Ф. Бельчиков стал говорить им: «Лихачев — сын известного в Петербурге домовладельца-миллионера. Вот какие люди у нас работают!» Встретив после этого Бельчикова, я сказал ему: «О том, кто мой отец, вы можете прочесть в моем деле, а подтверждением этому — справочник „Весь Петербург"». Н. Ф. Бельчиков лишь сказал: «А я думал…»

Работать становилось все тяжелее. И мы с М. П. Алексеевым решили, наконец, поставить вопрос об отстранении Бельчикова от руководства Пушкинским Домом перед академиком-секретарем Отделения литературы и языка В. В. Виноградовым: когда все воюют со всеми, работа не ведется. Решили ехать к В. В. Виноградову в Москву. Командировать нас Бельчиков отказался. Мы все же достали билеты (хотя это было нелегко) и отправились в «самовольную отлучку». В. В. Виноградова я предупредил о нашем приезде по телефону.

Со временем память о некоторых деталях стерлась, и я не могу припомнить, был ли М. П. Алексеев со мною в Москве в Отделении литературы и языка. Или я ездил в Москву два раза: один — с М. П. Алексеевым, другой — один (но чем тогда закончился первый разговор? Провал памяти!).

Во всяком случае, прихожу я в Отделение и узнаю, что в кабинете Виктора Владимировича уже сидит… Н. Ф. Бельчиков. Значит, обогнал меня. Я попросил принять меня. Виктор Владимирович говорит: «А у меня здесь Николай Федорович». Я отвечаю: «Очень хорошо! Иначе мне было бы затруднительно излагать свои претензии к нему заглазно». Виктор Владимирович: «Да, сейчас у нас в Отделении и секретарь парторганизации — Бархударов». Я отвечаю: «Совсем хорошо: все вопросы мы сможем решить сразу». Усаживаемся, и я при всех троих, в присутствии Н. Ф. Бельчикова, рассказываю о том, как он «организует» работу Института, ссорит сотрудников (привожу конкретные примеры). В. В. Виноградов при нас звонит в отдел кадров Президиума Академии наук и говорит: «Ко мне приехал Д. С. Лихачев и в присутствии директора Института объяснил, почему он не может с ним работать. По-моему, он прав!» Одним словом, вопрос о Бельчикове был решен почти немедленно: он был отстранен от директорства. В Институте на время было установлено коллективное правление, в которое в качестве заместителя директора вошла и В. П. Адрианова-Перетц.

Меня самого «прорабатывали» неоднократно. Я никогда не был ни формалистом, ни антипатриотом, ни космополитом, не принадлежал ни к каким «прорабатываемым» течениям. Найти в моих работах что-либо антисоветское было трудно. И все-таки я был явно не «свой»: Сталина и Ленина почти не цитировал. На это обратили особое внимание, когда вышла моя книга «Возникновение русской литературы». Заставили написать введение и заключение с соответствующим цитированием «корифея всех наук». После принятия в сотрудники Сектора Якова Соломоновича Лурье придирки начались самые невероятные. Главным обвинителем неизменно выступал преподаватель филфака университета И. П. Лапицкий, а по историческому факультету, где я преподавал (на филологический меня просто не допускали) — Степанищев, Уродков и Карнатовский.

Расскажу о некоторых «проработках», где обвиняемым пришлось быть мне самому.

Весной 1952-го или 1953-го в Институте было назначено специальное обсуждение «Посланий Ивана Грозного». Напомню, что книга представляет собою простое издание текстов Грозного, а завершалась моей статьей о Грозном как о писателе и комментариями Я. С. Лурье.

Перед обсуждением — примерно за неделю — произошло событие, которое должно было бы спутать карты всех моих недоброжелателей: я получил Сталинскую премию второй степени за участие в создании «Истории культуры Древней Руси». По всем партийным правилам это делало меня, во всяком случае, на некоторое время «неприкасаемым». Но в моем случае обсуждение книги с повестки дня снято не было.

Наш Пушкинский Дом курировала в обкоме инструктор Воробьева-Смирнова (впоследствии — редактор Ленинградского отделения издательства «Художественная литература») — ученица М. О. Скрипиля, к которой этот почтенного возраста человек ходил доносить на меня. Воробьева-Смирнова не только приказала проводить обсуждение, но и сама первая на нем выступила (вопреки правилам: работники обкома не выступали на «проработках»), обвинив книгу в «объективизме» и еще в чем-то. Парторганизация провела соответствующую «работу» среди ученых, и несколько солидных (или считавшихся солидными) коллег были готовы поддержать обвинения. Малый зал Пушкинского Дома был набит народом, многие стояли. Оригинальность поздравления с получением Сталинской премии была такова, что многие пришли из любопытства.

Началось как обычно. Председательствующий, сделав несколько комплиментарных отзывов в мой адрес (Лурье не был упомянут), призвал присутствующих «не поддаваться на обаяние заслуг» и тем более критично выступить, чем более работы Лихачева воздействуют на читателя. То есть все — в интересах моих же работ! Гвоздем проработки было выступление М. О. Скрипиля. Вопреки своим привычкам он его читал, читал мягким и вкрадчивым, даже ласковым голосом. Среди обвинений прозвучало и такое, произнесенное скороговоркой: «Не случайно Дмитрий Сергеевич сочувствует изменнику Родины — князю Андрею Курбскому». Огласив свои обвинения, М. О. Скрипиль передал текст выступления стенографистке. В тогдашней обстановке результатом такого выступления вполне мог стать арест. Я понял, что выступление было конспектом разговоров Скрипиля с Воробьевой-Смирновой в обкоме и что именно на нем мне необходимо сосредоточиться в ответе. Я так и сделал. Подробно изложил, как трактуется мною бегство Курбского, и заодно показал, что «уход в текстологию от насущных политических задач современности» является чистейшей выдумкой, тем более странной, что вопросы текстологии глубоко интересуют самого М. О. Скрипиля. Обсуждение закончилось ничем, и даже Я. С. Лурье остался в тени и не был уволен из Института (я просил его не выступать ни в Союзе писателей, ни в Пушкинском Доме).