Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев
Некоторое время Пётр Афанасьевич относительно спокойно жил у брата, занимаясь лошадьми, однако долго усидеть на месте не смог — теперь его тревожили события в Герцеговине. Фет писал Толстому 4 апреля 1876 года: «Брат, взявший у меня 1000 рублей, в моём пальто и фуражке, без белья и платья, а главное паспорта, уехал снова в Герцеговину...»505 Некоторое время спустя приятель, которого Пётр Афанасьевич просил быть «передаточным пунктом корреспонденции», сообщил, что «брат купил себе верховую лошадь и испросил... на смотру в Белой Церкви, как милости, у Его Имп[ераторского] Высочества Главнокомандующего дозволения поступить волонтёром в казаки. Таким образом он и поступил в казачий полк рядовым»506.
Через известного славянофила Ивана Сергеевича Аксакова, возглавлявшего тогда московский Славянский благотворительный комитет, организовывавший помощь повстанцам, Фет в конце апреля 1876 года узнал и сообщил Толстому в письме от 27 апреля, что у брата «добрые люди отобрали 400 рублей в запас, а остальные он раздал повстанцам и сам ушёл в банду, одевшись сообразно». 17 июня он вернулся, «загоревший и избивший по камням руки и ноги»507, сообщал Фет 20 июня в письме Толстому, очень заинтересовавшемуся приключениями Петра Афанасьевича в Герцеговине. Пыл его не охладел — в качестве волонтёра Пётр Афанасьевич принял участие в войне сербов с турками (1876), где был ранен и попал в госпиталь в Белграде, и в Русско-турецкой войне. После недолгого пребывания в России он отправился в Вену, сопровождая сестру Любиньку на операцию. «А затем в одно прекрасное утро номер его оказался оплаченным и пустым, а он неизвестно куда скрылся. Я вспомнил, как однажды... он шутя сказал: “уж куда мне теперь — и не знаю. Не махнуть ли в Америку?”»508, — вспоминал Фет.
Ещё одним источником радостей и забот были племянники. Петя Борисов продолжал радовать и подавать надежды: в 1876 году он поступил на историко-филологическое отделение Московского университета, учился блестяще и в 1879-м отправился в Германию слушать лекции сначала в Гёттингенском, а затем в Йенском университете. С племянницей же Фет потерпел фиаско. Почти тайно увезённая из пансиона Оля четыре года провела в Степановке, окружённая заботой и вниманием. По достижении ею восемнадцати лет Фет стал делать то, что положено отцу: вывозить девушку в местный «свет» в поисках удачной брачной партии. Однако в 1877 году во время одной из совместных поездок в Москву Оля часто встречалась с младшей сестрой Эвениус, которая после смерти старшей содержала пансион, и, видимо, сговорившись с ней, под предлогом болезни осталась в городе. Фет вспоминает: «К общему удивлению домашних, я вернулся в деревню один. Через неделю прибыло письмо Оли с просьбою о продлении пребывания в Москве, — исполненное любезных ласк и извинений. Затем письма стали приходить всё более короткие и формальные, из которых я убедился, что усердные руки содержательницы пансиона уже не выпустят неопытную девочку. Роковое письмо не заставило себя ждать: оно уведомило, что Оленька остаётся в Москве. Конечно, я в тот же день отвечал, что ни опекуном, ни попечителем племянницы быть не желаю и прошу указать личности, которым я могу сдать всё её состояние»509. Дядя и племянница помирились только в январе 1880 года. В 1882-м Ольга вышла замуж за Николая Павловича Галахова, впоследствии орловского вице-губернатора; Фет с Марией Петровной поддерживал с племянницей и её мужем вполне тёплые отношения, однако считал её «пустоцветом».
Последние три года жизни в Степановке были небогаты на стихи, а те, что были написаны, не всегда удачны. Стихотворение «Одна звезда меж всеми дышит...» копирует размер известного произведения Баратынского «Звёзды» («Мою звезду я знаю, знаю...») и на ту же тему — об отрешённости от земной суеты, причастности к какому-то иному порядку жизни. Фету и здесь удаётся внести свою ноту, как бы приглушить лёгкость, присущую Баратынскому: намеренно «земной» и чувственный аккорд, завершающий стихотворение поэта пушкинской плеяды, убирается, и стихотворение заканчивается не отказом от созерцания звёзд, а утверждением братства с небесным светилом и отрицанием земного.
Необычное по мелодике стихотворение «Что ты, голубчик, задумчив сидишь...», посланное в феврале 1875 года в письме Льву Толстому, вызвало у него сдержанную реакцию: «Ваше стихотворение мне кажется эмбрионом прекрасного стихотворения; оно как поэтическая мысль мне совершенно ясно, но совершенно неясно как произведение слова»510. Действительно, оно не просто звучит «нескладно» (третья и четвёртая строки каждой строфы не имеют рифм, в то время как первые две рифмуются парно). Из-за того, что мысль стихотворения прозрачна, неясность языка выглядит искусственной, нарочитой.
Продолжает Фет и философскую «шопенгауэрианскую» линию своей поэзии. Если в стихотворениях «Измучен жизнью, коварством надежды...» и «В тиши и мраке таинственной ночи...» он создал причудливую символическую картину, в которой философия как бы вырастает из фантасмагорических образов, то в написанном в 1876 году «Среди звёзд» («Пусть мчитесь вы, как я покорны мигу...») пошёл по ложному пути — попытался «философствовать». «Философским» это стихотворение делает не глубина мысли, а терминология: «...как я покорны мигу», «Рабы, как я, мне прирождённых числ», «Незыблемой мечты иероглифы», «Напрасно мыслью жадной / Ты думы вечной нагоняешь тень» (последнее удивительно беспомощной тавтологией: мысль нагоняет думу).
Показательную неудачу в другом роде представляет собой «пушкинское» стихотворение «Когда Божественный бежал людских речей...», в котором новозаветный сюжет находится в явном противоречии с фетовским презрением к толпе, противоречащим духу Евангелия: Христос не бежал от людей и их «празднословной гордыни», но шёл в пустыню совершить духовный подвиг во имя их спасения. Это было далеко не первое стихотворение на библейские сюжеты и мотивы в его творчестве. Несмотря на глубокую чуждость Фету смысла и духа христианства, он снова и снова пытался перенести в свои стихи евангельские сюжеты.
Кроме того, были написаны небольшая зарисовка прихода весны — времени, для которого Фет всегда находил новые слова, «Ещё, ещё! Ах, сердце слышит...»; несколько переводов из Гёте, Шиллера и Гейне, а также послания
