Борис Горбачевский - Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить!

Не достигнув цели, потеряв много людей, немецкое командование направило две бронеколонны эсэсовских частей в обход, и вскоре кольцо вокруг дивизии замкнулось. Два дня мы находились в окружении. За это время все дороги на Ландсберг забили войска и танки, идущие нам на помощь. В небе появились штурмовики, превращая колонны отступающих немцев в сплошные кладбища людей и искореженного металла.

Помощь успела вовремя, окружение не стало бедой. Беда-бедовна обрушилась на дивизионные тылы, случайно оказавшиеся на пути бронеколонны эсэсовцев.

В тылу дивизии царила полная беспечность. Из штаба дивизии никаких сигналов не поступало, люди не ожидали такого оборота событий, тем более все произошло в ночное время.

Самоходки эсэсовцев появились внезапно. Окружили деревню. В небо взвились осветительные ракеты, и на расположения тылов дивизии обрушился шквал артиллерийского, пулеметного, автоматного огня, в окна домов полетели гранаты. Оглушенные, растерянные люди выскакивали из домов в одном белье, прыгали из окон верхних этажей — все устремлялись к лесу, но и там их встречали автоматчики. В остервенении — в упор — эсэсовцы расстреливали всех подряд — мужчин, женщин, раненых и все живое, что попадалось на глаза, даже лошадей и коров, которыми мы обзавелись. Медсанбат, оружейные мастерские, штабные машины, хлебозавод, прачечная за несколько минут превратились в груды обломков. Огнеметами сжигали складские помещения, палатки, повозки, загруженные продуктами для отправки на передовую.

Сразу почти полностью погибла саперная рота, только накануне отведенная на отдых.

Небольшая группа бойцов и офицеров, засев в крайнем доме, оказала сопротивление. Больше часа, защищаясь пулеметным огнем, они отгоняли гитлеровцев. Но самоходка до основания разнесла их убежище.

Команда снайперов, «неприкасаемые», 1945 г. Верхний ряд — пятый справа генерал-майор Берестов, в том же ряду крайний справа Борис Горбачевский

Врачи, медсестры, часть раненых и солдат, несколько офицеров успели укрыться в домах, расположенных дальше от леса, засев в крепких глубоких бункерах под домами. Им предложили сдаться, на раздумья дали пятнадцать минут. Все отказались. На попытку проникнуть внутрь ответили автоматным огнем. Тогда немцы расправились с ними, превратив бункеры в газовые камеры: подводили к домам самоходки; выбив оконца, вставляли в них выхлопные трубы и включали на полную мощность моторы. Добровольные узники в муках, задыхаясь, погибали от удушья.

В одном из бункеров укрылись семь девушек-снайперов. Их забросали гранатами и, полуживых, сожгли огнеметами. Погиб и Никодим Иванович. Его нашли мертвым, крепко прижимавшим к себе одну из девушек, — вероятно, в последние минуты жизни, ища защиты, она бросилась к старшине.

Немногим удалось спастись в этом кровавом побоище. Как видно, даже в самых трудных обстоятельствах, если человек не теряет хладнокровия, он пытается и может найти способ остаться в живых. Капитану, приставленному к автомобилю политотдела, удалось спрятаться в бункере, среди погибших. Почти двое суток он пролежал среди трупов, притворяясь мертвым. Несколько раз на лестнице появлялись фашисты, светили фонариками, давали одну-две очереди на всякий случай, справляли нужду и уходили. Капитану повезло, пули его не тронули, он остался невредим.

Сколько в ту ночь произошло трагедий! В медсанбате был убит врач, жена его, тоже врач, находилась в городе на полевом медпункте и осталась жива.

Дикий, исступленный разбой продолжался долго. Приблизившись, мы увидели огромные лужи крови, мертвых животных — убили и моего щенка, битое стекло, высаженные, разбитые оконные рамы и трупы, трупы, многие с ножевыми ранами — раненых добивали ножами. Глядя на погибших — задушенных газом, растерзанных минометным и автоматным огнем, гранатами, полусгоревших от тугих струй огнеметов, я онемел, почти лишился рассудка, руки дрожали от бессильной ярости, ненависти к убийцам. Прав мой редактор: «Если весь мир взбесится, его не посадишь на цепь, но сумасшедших — фанатиков-убийц, надо убивать, давить, уничтожать!»

Увиденный кошмар навсегда врезался в память и в душу. Даже сегодня, вспоминая, я делаю это с усилиями, постоянно отрываясь от бумаги. Сколько раз я видел на фронте погибших, часто умерших после невероятных мук, но такого жуткого массового кровавого зрелища, исполненного одновременно высокой трагедии и скорби, — ни до, ни после видеть мне не пришлось.

Потом были похороны. В братскую могилу положили больше трехсот тел убитых. Особенно трудно было смириться с гибелью девушек. Не стало и Риты. Все плакали, могила была залита людскими слезами, мы чувствовали себя враз осиротевшими, мы потеряли не только любимых, но и друзей, помощников, приходивших на выручку, с которыми столько связано, вместе пройдено и пережито. Всего два месяца не дожили они до Победы.

Приехал генерал Берестов. Снял фуражку. Окинул взглядом происходящее. Низко поклонился мертвым, безмолвно постоял. Обошел плачущих, стараясь утешить…

Несколько слов о генерале, с которым я сдружился и продолжал служить под его началом вплоть до ухода из армии. Человек он был необычный. Подобных я редко встречал на фронте.

Во время наступлений, например, генерал любил промчаться вперед к новому компункту на своем «виллисе» и оттуда по рации подгонять командиров: «Почему застряли?! Марш вперед!..» — Мата не было, но произносилось все жестким голосом, не терпящим никаких возражений. Об этих его «играх» знали все командиры полков, батальонов, батарей — и старались соответствовать!

Вместе с тем нужно отдать должное, когда начальство требовало результата «любой ценой», генерал мучился и страдал. В таких случаях он уединялся с Раппопортом, расстилали карту и пытливо искали, как решить задачу с минимальными потерями.

Удивительно! Даже если весь день комдив руководил боем, ночью Павел Федорович неизменно приглашал в гости очередную наложницу из своего «гарема». Сколько их числилось при штабе дивизии! — связистки, писари, машинистки… Спрашивается, когда он спал?!

При этом он не прощал слабостей другим. Фронтовики знают: случаются дни, когда хочется забыться, остаться наедине с собой, даже поплакать. С такими «нюансами», увы, Павел Федорович не считался. Но кто из нас, командиров, в те суровые годы мог позволить себе и другим простые человеческие чувства? Вероятно, немногие.

В дивизии генерала любили, уважали и… побаивались. А зря! Он многое мог простить солдату, офицеру, кроме одного — трусости. Быть храбрым, известно, удается не всегда и не всем. Генеральский гнев, случалось, бывал несправедлив.