Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001
И «боец» тотчас же с радостью напал на Сашу. И мы покидали усадьбу под мерзкий, ржавый, уже сорванный голос кухонного воина, под звук движка, который нудно звучал возле дома, на аллейке, как нам пояснили, улавливая количество газов, сажи и дыма, опадающих на усадьбу, ибо хвойные деревья здесь почти уже все погибли, так чтоб не посохли оставшиеся...
Так бы я, наверное, и уехал домой с тяжёлой растерянностью в душе, если бы Саша Гаврик, много уже бывавший в Ясной Поляне, не посоветовал мне наведаться сюда в выходной день.
Стоял сентябрь, золотая пора России. На усадьбе ещё редко, неохотно опадал лист. Было чисто и светло, а главное, безлюдно. Я весь день проходил по усадьбе один, и весь день у меня было ощущение, что в спину мне острыми, тяжёлыми пулями бьёт взгляд, пронзая меня насквозь и высвечивая во мне всё, что было и есть, и я невольно подбирался, припоминая всё, чего сделал в жизни недостойного и хорошего. Весь день был я как бы подсудимым, весь день подводил баланец своей жизни. Это был трудный день в жизни моей, ибо трудно судить себя взглядом и совестью великого художника и умницы. Не всякому под силу выдержать этакий суд.
Поздней я высказал пожелание, чтобы каждого вступающего на писательскую стезю, прежде чем принять в Союз и оформить, как писателя, привозили бы в Ясную Поляну, давали возможность побыть «с Толстым наедине» и потом уж опрашивали, готов ли он заниматься тем делом, каким занимался Лев Николаевич.
Уже в сумерках я пришёл к могиле Толстого, постоял над ней, потом дотронулся до холодной, очерствело-осенней травы ладонью и вышел на дорогу. В Тулу я шёл пешком, ещё и ещё переживая ощущения того строгого покоя, коим наполнены были леса, перелески и рощи усадьбы, той раздумчивой осенней тишины, какая осенями была здесь и при Льве Николаевиче и вот продолжилась во времени, коснулась моей души. И мне тоже сделалось спокойней, суета как бы отхлынула от меня и, казалось, не закрутит уже, не завертит более, и чувство печальное, чувство зрелого возраста вселилось в меня тогда, и думалось мне, что я способен и буду делать добро, только добро...
Больше я не бывал в Ясной Поляне и боюсь туда поехать, боюсь встретить жуюших, хохочущих и снимающихся на карточки праздных людей, коим всё равно, где бывать, в какой книге отзывов ставить автограф, чему дивоваться, что слышать, лишь бы полезно убить время. И ещё боюсь я, очень боюсь не выдержать сурового суда мыслителя, творца, величайшего из людей, рождённых на земле за много тысяч лет. с которым дано и мне было счастье родиться в одной стране — России. И живёт во мне вечное сознание любви и страха: я занимаюсь той же работой, которой занимался он! Так какая же должна быть огромная ответственность во мне и во всех нас, ныне живущих, за землю, которую он пахал, за работу, которую он так свято, мудро и мученически выполнял?!
Виктор Астафьев
13 ноября 1978 г.
(В.Юровских)
Дорогой Вася!
Дошло всё хорошо. Вчера, 12 ноября, Маня принесла посылку. Но впредь, кому бы и чего ты ни посылал, ничего не завёртывай в полиэтилен, да ещё так плотно. Всё должно «дышать», таков, видимо, закон жизни на земле, и развитие ее, даже культура и политика, подвержены этому закону, иначе плесневеют, портятся.
Но уже осень, холодно и всё дошло хорошо. Я уже начал пить сало. Противно, конечно, да что же делать-то? Приходится и куда более противные вещи делать. Кастрировать рукописи, например. Я всякий раз, когда делаю это чувствую себя такой проблядью, что сам себе противен.
Вот и сейчас в роли пробляди действую — выхолащиваю рукопись воспоминаний об А. Н. Макарове [рукопись повести «Зрячий посох». — Сост.] ради его памяти и писем, от которых, надеюсь, толку будет больше, чем от самих воспоминаний, и поэтому весь трезвон с присуждением премии прошёл над головой и как будто меня не коснулся, хотя было нервно. И ты прости Марью Семёновну, что она меня не разбудила, когда я уснул. Было тяжёлое давление, погода на улице всё ещё худа, я принял какое-то снотворное зелье и перестал подходить к телефону. Поспал — легче стало. Пробовал даже работать, не очень-то получилось, но к концу месяца надо бы сдать книгу публицистики, развязаться и осмотреться! Вычитываю вёрстку первого тома собрания сочинений. Работа тоже муторная, многое, особенно из первого тома, уж читать не хочется, противно, а надо!
Купил я домик в Сибири на 28 метров (пустили слух — дворец!), его ценность самая большая в том, что он в родном переулке, напротив бабушкиного дома, где прошло моё короткое детство. Много надежд я возлагаю на этот домик. Алёша [Девяткин. — Сост.], глухонемой мой двоюродный брат, уже начал в нём марафетный ремонт, ибо домик поставлен в 56-м и ещё очень крепок, почти нов — кухня, две комнаты, верандочка, банька — чего ещё надо?
Авось и ты когда заскочишь поглядеть на пусть и цивилизованную Сибирь. Здесь работать стало невозможно, надо куда-то прятаться, вот и прячусь, хоть на время. Ещё раз спасибо за всё. Твой Виктор Петрович
1978 г.
(С.В.Викулову)
Дорогой Сергей Васильевич!
Я оставлял трудный этот разговор до личной встречи в Москве, но обстоятельства сложились так, что я не могу пока никуда двинуться из дому (покалечил ногу и засел вот дома), и всё равно я не начал бы этого разговора, ибо он в большей степени касается всё же меня, а уж потом и авторов, рукописи которых похоронили в редакции «Нашего современника» или их поуродовал завравшийся, вконец обнаглевший Марченко.
Сегодня пришло письмо от Голубкова из Перми, в котором он с воплем описал, что сделал Марченко с его повестью. В своё время Марченко такое же «добро» сделал В. Политову, сократив его повесть в сотню страниц до одиннадцати — мастерство невиданное, наглость неслыханная!
У меня уже давно накапливалась на сердце тяжесть — ни одна, ни одна моя вещь в «Нашем современнике» не прошла без кастраций, причём таких, которые, по мнению редакции, видимо, спасли её от «неприятностей», зато трещал мой лоб. Так, в статье, в начале её — «Сопричастный всему живому», вырублены два абзаца, после чего статья приобрела характер саморекламный и нескромный. Много бед наделано и в «Оде русскому огороду». Но верх всякого терпения то, что произошло при публикации глав «Последнего поклона». Меня раздражали, а местами просто бесили Ваши, Сергей Васильевич, замечания на полях рукописи — они во многом перестраховочны, трусливы и, увы, простите уж за резкость, малопрофессиональны, зато самонадеянны без меры.
Я, к сожалению, не умею защищать свои тексты и вещи словесно (видимо, надо быть Ф. Абрамовым, чтобы брать Вас за горло), ибо полагал и всё ещё, возможно, наивно полагаю, что дело автора говорить на бумаге. С болью в сердце я терпел и Ваши замечания, и работу с Марченко в надежде, что слова главного редактора «Теперь мы не исправим без ведома автора ни единой буковки» — это слова главного редактора, а не коридорного служащего!
