Александр Алтунин - На службе Отечеству

Мне приходится подниматься раньше обычного. До шести часов утра на самодельных спортивных снарядах, словно новобранец, тренирую мышцы: обещание провести через месяц соревнование на снарядах среди командиров не выходит из головы. Первые шаги даются тяжело. Решил ежедневно делать на одно подтягивание больше, чтобы к июню подтягиваться не менее тридцати раз.

Рабочий день начинался в шесть часов утра, а заканчивался в лучшем случае в двенадцать ночи. Частенько, возвращаясь в землянку, я огромным усилием воли заставлял себя раздеться, снять сапоги и разобрать постель: так велико желание, не раздеваясь, рухнуть на скрипучий топчан. Все тело ныло, ноги дрожали и гудели от усталости. Скудный тыловой паек не снимал постоянного ощущения голода. Я прошел суровую фронтовую школу, но здесь, в тылу, мне было физически ничуть не легче. Лишь сознание, что наша работа крайне необходима для фронта, для победы, и надежда на возвращение в действующую армию помогали преодолевать и непосильную физическую нагрузку, и холод, и недосыпание, и недоедание.

30 апреля полк перешел на летнюю форму одежды. Весь день до команды "Отбой" мы приводили себя в образцовый вид: завтра Первое мая! Хотя мы знали, что и в праздничные дни нам предстоит заниматься по десять часов, все были в приподнятом настроении.

Праздник пролетел в трудах и заботах. И все же второго мая удалось выкроить немного времени для отдыха. Большинство моих товарищей, как всегда в редкие часы отдыха, сели за письма. Я тоже написал домой длинное письмо, в котором, подробно описав свою жизнь в тылу, засыпал сестренку вопросами об отце, о родных, об односельчанах, просил ее подробно написать, как идут дела в колхозе, как справляются с севом. Закончил письмо домой и вспомнил, что не выполнил обещания прислать весточку в госпиталь. Долго не знал, с чего начать это первое письмо девушке. Вдруг вспомнил ее грустные глаза. И уже не ищу слов, их столько, что рука едва поспевает записывать.

"Марина! - писал я. - В моем сердце постоянно жили только мама, отец, сестренка и брат, а теперь самый светлый уголок в нем отдан тебе. Никогда не забуду, кому я обязан вторым рождением. Если бы не твоя самоотверженная забота, мне бы не выстоять перед зловредной костлявой ведьмой с косой. Всю нелегкую дорогу из госпиталя до нового места службы мне сопутствовал и придавал силы ласковый взгляд твоих нежных и глубоких, как наш Байкал, глаз. Теперь у меня две любимые сестренки: одна - в родной Стеклянке, другая - на станции Лихая. И когда настанет мой черед бить ненавистного врага, буду драться с фашистами до последней капли крови и за матерей наших, и за вас, дорогих и любимых наших сестренок. Только теперь я до конца осознал, что всеми добрыми делами двигает любовь. Она вдохновляет на подвиг и на жертву во имя Отчизны и наших любимых. Я постараюсь доказать, что и моему сердцу это животворное чувство не чуждо. Но пока мне выпала доля снова взяться за учебу самому и готовить к боям младших командиров. Времени свободного совершенно нет, и, когда, как сейчас, удается выкроить свободную минуту, в мыслях уношусь в родную деревню и... на станцию Лихую. Если до родной сибирской деревни добраться нет никакой надежды до окончательной победы над врагом, тона станцию Лихую надеюсь заскочить по пути на фронт. Эта надежда, я чувствую, поможет мне жить и все преодолеть. А может быть, тебя счастливая случайность забросит под Сталинград? Вот было бы здорово! Пока будем жить надеждой на счастливую случайность, и главное на победу, которая станет нашим пропуском к счастью.

До свидания. Обнимаю тебя с братской нежностью.

Твой верный друг Александр".

* * *

Майор Янин выполнил свое обещание: всем командирам, прибывшим в полк из госпиталей, было назначено усиленное питание. Благодаря этому я стал ощущать, как с каждым днем прибавляются силы, но, к сожалению, не так быстро, как хотелось бы. Это я понял во время первого марш-броска. Крепился, крепился и все же на обратном пути, почти у самого лагеря, споткнулся и упал. Поднялся с большим трудом: ноги подкашивались. Ко мне подбежал Барановский с четырьмя крепкими курсантами. Застыдившись своей слабости, я стиснул зубы и затрусил из последних сил. Барановский, тяжело топая рядом, уговаривал лечь на плащ-палатку:

- Да не стесняйтесь, товарищ лейтенант, все ж понимают, что после госпиталя вы еще не оправились! Тут и здоровые мужики еле держатся. Вон в соседней роте бойцы лейтенанта Горшкова с самого начала марш-броска на руках несут, иначе он и полкилометра не пробежал бы: у него обе ноги перебиты.

Я и сам заметил, что многих ослабленных тяжелыми ранами и болезнями командиров бойцы поочередно несут на руках. Однако, желая прервать настойчивые уговоры старшины, который, видимо, опасается, что я снова упаду, нарочито строго кричу:

- Отстаньте, товарищ старшина, у меня ноги целы! - Заметив, как измотали младшего политрука Захарова оставленные позади километры, пытаюсь шуткой смягчить окрик: - Кладите товарища Захарова, уж очень завистливо он посматривает на плащ-палатку.

- А я не против, - смеется Захаров, на бегу смахивая пилоткой пот со лба.

Радуюсь, что в расположение роты добрался "со щитом", а не "на щите". Во избежание повторения подобного конфуза стал выкраивать время для тренировок в беге.

С каждым днем ближе узнаю товарищей по работе. Очень нравится младший политрук Захаров. Добрый и сердечный, он умеет подобрать ключи к сердцам людей. Для политработника это особенно важно. Военная подготовка у него слабая, в методике обучения он целиком полагается на меня, однако обладает способностью увидеть "основное звено" в тех задачах, которые нам приходится решать. И неудивительно, что Захаров сразу понял мою озабоченность низкими результатами боевых стрельб и приложил много сил, чтобы помочь мне добиться более высоких показателей. Во время занятий по огневой подготовке Захаров постоянно находился во взводах. Его можно было видеть в группах, изучающих станковый пулемет и отрабатывающих приемы стрельбы из него, среди бойцов, овладевающих мастерством стрельбы из противотанкового ружья. Он старается использовать каждый перерыв, чтобы побеседовать с бойцами о положении на фронтах, о самоотверженной работе тружеников тыла, о трудовом героизме комсомольских фронтовых бригад{22}.

Командир первого пулеметного взвода Кузьмичев до войны работал снабженцем на одном из заводов. Веселый, энергичный, физически очень крепкий, он явно тяготится повседневной, кропотливой работой по обучению и воспитанию бойцов. Да и трудно ему приходилось. На краткосрочных курсах он не особенно утруждал себя учебой и кое-как освоил программу обучения. Оружие, как я убедился, изучил нетвердо, да и стреляет из него недостаточно стабильно. Некоторые сержанты из его взвода показали себя более подготовленными. Это обстоятельство мучает самолюбивого Кузьмичева. Однако он не пытается упорной учебой ликвидировать свое отставание, стыдится, видимо, признать свою недостаточную компетентность. Приходится уделять ему много внимания. Зная о его повышенном самолюбии, стараюсь почаще обращаться к нему с просьбами помочь мне разобраться в том или ином вопросе. Это ему приятно и одновременно вынуждает копаться в уставах, наставлениях, думать о том, как лучше организовать занятие, и я с удовольствием наблюдаю, с какой гордостью он "просвещает" меня по некоторым вопросам, в которых сам впервые сумел разобраться до конца. Но однажды Кузьмичев в присутствии Захарова заявил: