Наталья Иванова - Борис Пастернак. Времена жизни

И в Воскресение Христа

Меня предавших в лоб целую,

А не предавшего – в уста.

Различие между ними коренилось в том числе и в отношении к языку. Пастернак, Мандельштам, Цветаева «создали свой язык, каждый свой, и на нем писали. А вы своего языка не создали, ваши стихи написаны просто на русском». Это наблюдение польского специалиста по акмеизму Ахматова подтвердила с удовлетворением. И все же – насмешка, а иногда и не нежная, ее уст не покидала: слишком разнился сам образ жизни . Ахматова в клетушке у Ардовых, наездами, – «Борис Леонидович… звал на понедельник к ним… „От этого дня зависит, стоит ли жить!“ Это означает: чтение романа, ведра шампанского, икра, актеры… Я не пошла».

Ведущим пастернаковским мотивом у послевоенной Ахматовой становится «обожаю, но…».

Оговорки, оговорки и еще раз оговорки:

«Я обожаю этого человека… Правда, он несносен. Примчался вчера объяснять мне, что он ничтожество».

«Жаль его! Большой человек – и так страдает от тщеславия».

В мае 1954-го:

«Разлучить Пастернака с читателями – это, разумеется, преступление, – сказала Анна Андреевна, – но он-то почему не умеет извлечь из этой разлуки новую силу?»

В словах Ахматовой, как правило, слышен явный или неявный, открытый или скрытый упрек. Она не разделяет пристрастий и привычек Пастернака. Она не то чтобы осуждает – сожалеет о его окружении. Она снисходительна. Она строга. Она величава:

«Видела я Бориса Леонидовича. Грустно. Он стареет и даже как-то дряхлеет. Выглядит очень дурно. Кончает роман. После такой напряженной работы нужна отдача – а будет ли она? Страшная у него жизнь. Представьте себе, он не слыхал до сих пор о смерти Лозинского! Где же он живет, кого видит? Наверное, одного Ливанова»

(май 1955).

Июнь 1955-го, Ахматова приезжает в Переделкино, заходит с Л. К. Чуковской на дачу к Пастернаку. Отвечает издалека, от крыльца, какая-то женщина: «Нет никого!» Ахматова: «А вы поняли, надеюсь, что Борис Леонидович и Зина были дома, когда мы пришли? (…) Ну нельзя же быть такой простодушной! Оба дома, уверяю вас. Ну конечно же! И он и Зина. Просто не захотели принять нас». Чуковскую порой ставит в тупик ахматовская несправедливая строгость – в «Записках» она пытается как-то объяснить, перетолковать, проинтерпретировать несправедливую Ахматову. «Седой венец достался мне недаром» – а ему, Пастернаку, мученический? После всех его «компромиссных» стратегий? Даром! И это, считает Ахматова, – главная несправедливость.

При этом не надо упускать из виду, что слава Ахматовой начинает опять стремительно расти, что с ее приездами в Москву в квартире Ардовых начинается столпотворение поклонников, «Ахматовка» (пастернаковское, между прочим, слово). Возрастает и слава, и ехидство Ахматовой:

«Да, – сказала Анна Андреевна, – вот это Борис. „Мело, мело по всей земле во все пределы“. Конечно, русская метель теперь навеки пастернаковская, но о ней писали Пушкин и Блок, а вот так ответить насчет Жени [8] – это может один только Борис Леонидович. Это самый что ни на есть пастернаковский Пастернак. „Вы стали похожи на Женю“. – „А разве Женя красивый?“ Я расскажу это Ниночке. И до станции вас не проводил с чемоданом»

(январь 1956-го).

Нет снисхождения, нет жалости и нежности, есть ирония. Порой даже злая:

«Нет, нет, ничто чужое его не интересует. Это не Осип, который носился по городу с каждой чужой строкой, как собака с костью. Этот ничего чужого не может услышать»

(январь 1956-го).

Равнодушие к «чужому», вызванное особым поэтическим эгоцентризмом Пастернака, порождает у Ахматовой все усиливающееся раздражение. На раздражение Ахматовой собеседница реагирует с болью: «Я нуждаюсь в том, чтобы они друг друга любили». Ахматова не прощает Пастернаку «ослепительной» внешности – «синий пиджак, белые брюки, густая седина, лицо тонкое, никаких отеков, и прекрасно сделанная челюсть». К тому же – «написал новых 15 стихотворений». Раньше «прибегал ко мне с каждым новым четверостишием», теперь дружба кончилась, поскольку сам Пастернак небрежен к ее стихам –

«Я послала ему свою книжку с надписью: „Первому поэту России“. Подарила экземпляр „Поэмы“… Он сказал мне: „У меня куда-то пропало, кто-то взял…“ Вот и весь отзыв».

Известно, как бережно и внимательно Ахматова относилась к «отзывам»: собирала – письменные! – в шкатулку; долго и внимательно обсуждала устные, расспрашивала подробно и досконально. Такая реакция – реакция отсутствия реакции – привела ее в бешенство.

И она осуждает все: и стихи («На июльском воздухе нынче далеко не уедешь»), и одежду, и лицо, и мысли. И жену. И друзей. И дом. И Ольгу. Просто всё.

«Анна Андреевна рассказала нам о блестящем светском собрании на даче: до обеда Рихтер, после обеда – Юдина, потом читал стихи хозяин.

– Недурно, – сказала я.

– А я там очень устала … Мне там было неприятно, тяжко. Устала от непонятности его отношений с женою… никак было не догадаться: кто здесь сегодня стучит?»

В «Записках» Л. К. Чуковской находится множество свидетельств неприязненного раздражения. «Совсем провалился в себя. Не видит уже никого и ничего». Пышность жизни, воспеваемая им в стихах, представляется Ахматовой оскорбительной – «Жаль только, что осуждение стихов идет у нее рядом с личной обидой», подмечает Л. К. Чуковская. Ахматова, безусловно, оскорблена тем, что в новом «Предисловии» (имеется в виду очерк «Люди и положения») Ахматовой посвящен всего один «сбивчивый» абзац, а о Цветаевой – целые страницы!

Кстати: при встрече Ахматовой с Цветаевой у Н. И. Харджиева в 1940-м они говорили и о Пастернаке. И ехидство , вполне человеческое, пролилось тогда из уст Цветаевой, спародировавшей сценку в Париже – Пастернак выбирает платье для Зинаиды Николаевны…

Нет, ни по-женски, ни по-поэтически, ни по-общечеловечески, ни исторически ни Цветаева, пережившая бурное увлечение Пастернаком, ни Ахматова ему не прощали ничего, никаких слабостей.

А когда появился для чтения роман, Ахматова не приняла его совсем: «Встречаются страницы совершенно непрофессиональные. Полагаю, их писала Ольга»; «Неудавшийся шедевр», «Это похоже на ремарки в плохой пьесе»; «Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая. Доктор Живаго незаслуженно носит эту фамилию. Он тоже безжизненный». Осуждая роман, осуждает и бытовое поведение автора: «Когда пишешь то, что написал Пастернак, не следует претендовать на отдельную палату в больнице ЦК партии». Только травля и настоящий психологический террор вокруг него останавливают ее, возвращают ее голосу и реакциям – постепенно – былое сочувствие и объективность, а потом – нежность и жалость. Сначала, правда, – комментирует в записях Л. К. Чуковская, – «хотя и с одобрением, но суховато и вне эмоций».