Наталья Иванова - Борис Пастернак. Времена жизни

«Борис Леонидович заводит щекотливый разговор. Он уговаривает Ахматову вступить в Союз писателей. Она загадочно молчит. Он расписывает, какую пользу можно принести, участвуя в общественной жизни. Вот его пригласили на редколлегию „Известий“, он заседал рядом с Карлом Радеком, к его словам прислушиваются, он может сделать что-нибудь доброе… Анна Андреевна постукивает пальцами по своему чемоданчику, иногда многозначительно, почти демонстративно взглядывает на меня и ничего не отвечает…»

Э. Герштейн, нарисовавшая эту выразительную картину в своих воспоминаниях, говорит, что Пастернак даже со своей непонятностью и камерностью в конце 20-х становился все более модным . Ахматова, напротив, чем глубже в советское время, тем больше утрачивала модность, характерную для ее фигуры в 10-е годы. Недаром Зинаида Николаевна в свое время отчеканила: Борис Леонидович – «советский поэт», а Ахматова вся «нафталином пропахла». Зинаида Николаевна не одобряла ни общения, ни визитов. В августе 40-го, когда Ахматова посетила Переделкино, надолго она у Пастернака не задержалась. Он был среди победителей, она – среди неудачников. Он – наращивал: публикации, книги, переводы, славу, рецензии и обширные, с продолжением и портретом, статьи в периодике; дом, квартиру, дачу… Жизнь его становилась лучше, зажиточнее, интереснее, полнее, постоянно продвигалась, сложности были, но чаще всего – личного свойства. Жизнь Ахматовой – сжималась, ухудшалась, книги не выходили, стихи не сочинялись, одежда ветшала, молодость и красота уходили. Вот осень 1935-го:

«Она вышла в синем плаще и в своем фетровом колпаке, из-под него выбились и развевались длинные пряди волос. Она смотрела по сторонам невидящими глазами. (…) Она ставила ногу и пятилась назад. Я ее тянула. Машина приближалась. Рядом с шофером сидел человек в кожаной куртке. Они заметили нас и, казалось, посмеивались. Поравнявшись с нами, человек в кожаной куртке вглядывался в эту странную фигуру, похожую на подстреленную птицу, и… узнавал, узнавал, жалея, ужасаясь. Вот эта безумная мечущаяся нищая – знаменитая Ахматова?»

И тем не менее – восходящий и нисходящий потоки славы и успеха имели свои точки пересечения, тем более – у двух замечательных поэтов, по действительному гамбургскому счету понимавших величину и значение друг друга, вне всякой славы, вне всякой моды. Стратегия и тактика поведения были разными – понимание многих вещей было одинаковым. Пастернак говорил о терроре, что это «иррационально, как судьба», – Ахматова так же комментировала деятельность Петра Иваныча : «Это как бубонная чума … Ты еще жалеешь соседа по квартире, а уже сама катишь в М[агадан]». Ахматова «выбранила „Второе рождение“», обнаружив там «множество пренеприятных стихотворений». «Их писал растерявшийся жених… А какие неприятные стихи к бывшей жене!» Пастернаку (она говорит об этом с огорчением) явно не понравилось «Путем всея земли». Ахматова не любит «Спекторского» («Это неудачная вещь»). Подозревает, что он в 1940-м «просто впервые читает мои стихи. Уверяю вас. Когда я начинала, он был в Центрифуге, ко мне, конечно, относился враждебно (…) Теперь прочел впервые и, видите ли, совершил открытие: ему сильно понравилось „Перо задело о верх экипажа…“ Дорогой, наивный, обожаемый Борис Леонидович!»

С 1937 года на Пастернака идут постоянные доносы: из ЦК ВКП(б) – «фактически не подписал требования о расстреле контрреволюционных террористов», в «настроениях „переделкинцев“, где живут Пильняк и Пастернак, много чуждого и наносного». «В Грузии все было передоверено Пастернаку и Мирскому, тесно связанным с группой шпиона Яшвили». Я уж не говорю об открытой печати, пленумах, собраниях и т. д. Но Пастернак с его стратегией «компромиссного поведения» находится в дружеских отношениях с Фадеевым, с «головкой» союза писателей – и выдвигает вместе с Фадеевым Ахматову на Сталинскую премию – в 1940-м, после выхода так восторженно им принятой книги Ахматовой, над изданием которой витает легенда о сталинском благоволении (он увидел, что Светлана читает листки Ахматовой; ему понравилось самому; почему нэт книги и т. д.). Никакой премии, конечно же, она не получила.

Вместо Сталинской премии последовала «Докладная записка управляющего делами ЦК ВКП(б) Д. В. Крупина А. А. Жданову „О сборнике стихов Анны Ахматовой“».

«Стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма в сборнике нет».

«Издатели не разобрались в стихах Ахматовой…»

«Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой, и им посвящена ее „поэзия“: бог и „свободная“ любовь, а „художественные образы“ для этого заимствуются из церковной литературы…»

Вывод:

«Необходимо изъять из распространения стихотворения Ахматовой».

Публикаторы документа цитируют и следующую резолюцию на первом листе докладной:

«Просто позор (…) Как этот Ахматовский „блуд с молитвой во славу божию“ мог появиться на свет? Кто его продвинул? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения.

Жданов».

Спустя месяц следует исторически первое Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) о сборнике стихов А. А. Ахматовой «Из шести книг». В нем констатируется, что издан сборник «идеологически вредных, религиозно-мистических стихов Ахматовой»; «за беспечность» объявляется выговор 1) директору Ленинградского отделения издательства «Советский писатель», 2) директору издательства и даже 3) политредактору Главлита. Л. К. Чуковская справедливо пишет, что Постановление ЦК 1940 года явилось «прообразом рокового постановления 46-го», но возникает вопрос: откуда в 1940-м такое пристальное внимание к Ахматовой? Не выдвижение ли тому поспособствовало?

Запечатлевшая в стихах пастернаковскую вечную «детскость», Ахматова и относилась к этому как к инфантилизму; рассказывая о Пастернаке, она, например, в 1952-м, когда любовная история с Ивинской стала более чем известной, совмещала «восхищение» с «нежной насмешкой». При этом Ахматова безусловно любила и поддерживала благодарные отношения с Пастернаком – а он всячески поддерживал ее материально («человек благородный, добрый, помогает многим, ссыльным и нессыльным»). «Борис Леонидович был человек редкостно добрый и изо всех сил старался тогда меня утешить. Вы помните эти годы».

Отметила его в 1948-м четверостишием:

Я всем прощение дарую…

И в Воскресение Христа