Эдвард Радзинский - «Друг мой, враг мой…»
Но, к сожалению, накануне Второй мировой войны я очутился в лагере. И вместо нас, старой гвардии, отправленной в лагеря или расстрелянной, пришли непрофессионалы. Короче, после начала войны они умудрились потерять связь с «Капеллой». (Наша портативная радиостанция работала на батарейках, то есть всего два часа, после чего требовалась перезарядка. Да и радиус действия у нее был смешной – до тысячи километров.) И все-таки наш связник вышел на них. Но вместо того чтобы заставить их временно лечь на дно, работу «Капеллы» продолжили. Это было летом 1942 года, и уже осенью их всех арестовали.
Как я узнал впоследствии, Гитлер лично придумал казнь для полусотни молодых интеллектуалов. Чтобы продлить мучения, веревку перекинули через крюк для подвески мясных туш. Затягивали петли на шеях постепенно. Глаза несчастных лезли из орбит, вываливались кишки.
Но вернемся в 1933 год, когда благодаря Харнаку мне удалось спастись.
В конце 1933 года я провалился. Как и положено при диктатуре, тайная полиция при Гитлере заработала отменно. Гестапо арестовало моего агента. Я перестал встречаться с остальными – теперь их вел Центр. Через неделю я понял: за мной уже следили. Следили профессионально, но и я профессионально засек их. Был один выход – попытаться выиграть время, то есть показать, что я ни о чем не догадываюсь. Я отправился к нашему агенту, который провалился и его сумело перевербовать гестапо (о чем мне стало известно от Корсиканца). В разговоре с агентом я пожаловался, между прочим, на острую боль в зубе. Он тотчас порекомендовал своего врача, но предупредил, что тот работает медленно. Я сказал, что мне спешить некуда, лишь бы врач был хороший.
Я пошел к рекомендованному специалисту и инсценировал острую зубную боль. Тот вскрыл мне зуб, положил мышьяк, велел приходить через два дня. И тотчас сообщил, куда надо. Теперь слежка знала, что я ничего не подозреваю и никуда не денусь двое суток.
Они ждали от меня новых посещений агентов. Ждали продолжения провала сети.
Я понимал: долго дурачить их не удастся. Наслышанный о пытках, я ходил с зашитой в воротничок рубашки капсулой из все той же лаборатории Х. Один укус и… Ощущение удивительное, когда ты приготовился к смерти. Утром просыпаешься, думаешь: возможно, это твой последний день. И оттого глядишь на всех людей насмешливо. Зачем-то суетятся, куда-то бегут…
Я сумел связаться с Корсиканцем. Он не подвел, вывез меня из Берлина в багажнике автомобиля. Вскоре через Женеву я вернулся в Москву.
Уже на следующий день меня привезли на новую дачу Кобы – Ближнюю.
Был вечер, и в свете фонарей я увидел промелькнувший пруд в зелени листвы. Сама дача, зелененькая, одноэтажная, показалась мне довольно скромной по сравнению с зубаловским домом.
Присутствовали в тот вечер Молотов и Ворошилов. Они расспрашивали меня о Гитлере, Коба молча слушал.
Он очень изменился после Надиной смерти. Был все время печален…
Чтобы как-то поднять настроение, я начал шутливо рассказывать о нашем сходстве с «мерзавцами» – флаг Германии был «цвета крови», как и наш, и первого мая у них тоже праздник – День национального труда; Германия отмечала и «свое» восьмое марта – День немецких женщин. Ворошилов, как и положено вчерашнему слесарю, изумленно слушал. Молотов был непроницаем. Но, взглянув на своего друга, я понял: подобное здесь рассказывать не надо.
Я торопливо перешел к гитлеровским зверствам – сожжению книг на костре… Я был в тот день на площади перед университетом. В свете факелов разожгли гигантский костер. Толпа – молодые лица в отблесках пламени факелов и костра. Юноши и девушки с невероятным энтузиазмом бросали в огонь перевязанные тесьмой пачки книг. Весело, бодро выкрикивали имена авторов:
– Маркса в огонь! Эйнштейна в огонь! Спинозу в огонь! Фейхтвангер и Гейне – пусть горят! – В основном это были книги знаменитых евреев. – Смерть евреям! – радостно, счастливо вопила молодежь.
У костра возник маленький человечек в черном сверкающем плаще – Геббельс. Его речь по радио слушала вся Германия: «Освещенные очистительным огнем, вы даете здесь клятву верности науке и нашему Фюреру! Век извращенного еврейского интеллектуализма закончился. Прошлое сгорает в пламени, будущее рождается в ваших сердцах!»
Вопли восторга! Молодежь счастлива. Молодежь всегда радостно присоединяется к идеям насилия. Сколько раз мы это использовали в нашей работе…
Я закончил рассказ. Простодушный Ворошилов негодовал по поводу «подобного варварства». Я вспомнил к случаю любимую цитату немецких коммунистов: «Там, где сжигают книги, рано или поздно будут сжигать людей». Это было пророчество Гейне. Молотов молчал. Молчал и Коба, курил трубку. Я понял: опять не туда! Ведь Коба делал то же самое, только без публичных костров. Просто книги тех, кого он объявлял врагами, тотчас исчезали из библиотек. Они также сжигались, правда тайно. Секретный костер Кобы был куда надежнее. И страху нагнетал больше – от неизвестности.
Обед, принесенный «чекистами» (они на даче выполняли роль прислуги), прервал мои мучения и рассказы.
Некоторое время я жил в Москве. В начале 1934 года состоялся XVII съезд, названный Съездом победителей. После долгого перерыва я был «гостем» съезда.
Съезд мертвецов
Как и положено Вождю партии, Коба выступил с основным отчетным докладом. Коверкал (или украшал) свою русскую речь грузинским акцентом. Теперь это стало модно, все националы-партийцы, прежде чисто говорившие по-русски, заговорили с акцентом.
Коба сказал в докладе:
– Если на Пятнадцатом съезде еще приходилось доказывать правильность линии партии и вести борьбу с известными антиленинскими группировками, а на Шестнадцатом съезде – добивать последних приверженцев этих группировок, то на этом съезде… и бить-то некого!
Грохот оваций. Делегаты вскочили с мест. Коба скромно улыбался, бессильно махал рукой – пытался утихомирить восторженную публику. Не тут-то было! Овация не утихала, наоборот – аплодировали уже с выкриками «Да здравствует товарищ Сталин!», «Великому Сталину – слава! Слава!».
Повторялось ставшее традиционным: Коба как бы растерянно оглядывался на президиум, жестами просил унять зрителей. Но президиум, нежно улыбаясь, стоял вместе с залом и аплодировал. Помню, отбив ладони, я перестал хлопать. Но тут же заметил: на меня с негодованием смотрят окружающие. Зал и президиум продолжали нескончаемые, громовые аплодисменты! И я присоединился к ним вновь.
