Бернгард Рубен - Зощенко

«Дорогой Корней Иванович!

Сердечно благодарю за Ваше милое письмецо. И за то, что Вы побывали в Союзе — узнали о моей пенсии.

С грустью подумал, что какая, в сущности, у меня была дрянная жизнь, ежели даже предстоящая малая пенсия кажется мне радостным событием. Эта пенсия (думается мне) предохранит меня от многих огорчений и даст, быть может, профессиональную уверенность.

Мне и самому не нравятся эти мысли. Ведь не так же плохо у меня было прежде. Вот в 56 году был издан мой однотомник и я получил за него почти 70 тысяч. Да и до войны все время были деньги.

Это, вероятно, за последние 15 лет меня так застращали.

А писатель с перепуганной душой — это уже потеря квалификации. Снова возьмусь за литературу, когда у меня будет на книжке не менее 100 тысяч.

Впрочем, прежнего рвения к литературе уже не чувствую. Старость! Позавидовал Вашей молодости и энергии».

И еще одна встреча с прошлым была уготована Зощенко в конце его жизни.

Воспользовавшись наступившей в СССР «оттепелью», облегчившей посещение страны иностранцами, в Ленинград приехала Н. Русанова-Замысловская (по мужу Раевская) — Надя Русанова, первая юношеская любовь Зощенко, оставшаяся главной любовью его жизни. Он писал о ней в «Перед восходом солнца», посещал места их былых встреч, а на бюро в своем кабинете держал под стеклом ее маленькую фотографию. Как уже говорилось, после Февральской революции, перед самым Октябрем, она уехала с мужем, ребенком и старшей сестрой в Париж, но затем они обосновались в Болгарии, в Софии. Кое-какие сведения о Наде доходили до Зощенко от ее младшей сестры Екатерины, оставшейся в России и жившей в Ленинграде. В марте 1957 года Надежда Раевская прислала Зощенко поздравительную открытку, а в декабре приехала в Ленинград сама — увидеться с сестрой и, конечно, встретиться с ним, ставшим знаменитым писателем.

Как пишет по этому поводу Вера Владимировна, она тоже знала Надю с отроческих лет — два года они учились в одной гимназии и «дружно обожали» свою учительницу истории; с Катей же она сблизилась уже в последнее время и считала ее очень хорошей, доброй женщиной. Встреча с Надей назначалась в доме Кати, и приглашены были вместе Зощенко и Вера Владимировна.

Но Вера Владимировна от этого посещения воздержалась. Обратимся к ее воспоминаниям:

«Итак, теперь Михаил должен был встретиться с Надей после 40 лет разлуки… Я отказалась идти с ним к Кате — я не хотела мешать этой их встрече — я искренне считала, что Надя, как „первая любовь“, имеет на Михаила „больше прав“, чем я… что Надя — единственная женщина, которой я, если Михаил этого захочет, должна его „уступить“…

Я искренне думала так, и я бы сделала это…»

Не станем углубляться в то, насколько действительно искренна Вера Владимировна в данном случае. В подобных обстоятельствах и нельзя требовать этого от женщины. А имея некоторое представление о ее характере, можно полагать, что провозглашенные действия были бы не столь жертвенны.

Далее она пишет:

«С волнением ждала я возвращения Михаила… Но вернулся он совсем равнодушный и спокойный, сказал — „Катя очень милая и хорошая, а Надька меня раздражает…“

Эта встреча принесла ему полное разочарование, убила его „иллюзию“ и былая „любовь“ умерла навсегда…

И я могла быть спокойна — теперь я оставалась единственной „любовью его юности“…»

В этом выразительном тексте нет стремления проникнуть в причины совершившегося, в переживания близкого человека, пусть и скрытые за видимым равнодушием. С удовлетворением установлен произошедший факт.

Затем последовал ответный визит уже не опасной для Веры Владимировны женщины:

«Я, конечно, вскоре же пригласила к нам в гости Надю и Катю — и искренно была рада встрече с подружкой детских лет…

Надя выглядела хорошо, хотя головка ее была совсем седая, была мило и „моложаво“ одета… была она, правда, несколько „шумна“ и резковата в своих суждениях, капельку даже грубовата и взбалмошна… Нет, с такой женщиной Михаил не смог бы жить!

И даже всякий интерес к ней у него сразу пропал, и когда они приходили к нам вторично, незадолго перед отъездом Нади в Болгарию, Михаил, ссылаясь на нездоровье, даже не вышел к чаю в мою комнату… и провожала на вокзал Надю я одна…

Так кончилась эта любовь Михаила…»

Да, любовь, вернее, мечта о ней, воплощенная в образе милой юной девушки, которая давным-давно вызвала у него, такого же нежного юноши, это чувство и эту мечту, — исчезла, растворилась, кончилась. Все изменилось — и девушка, и он сам. И на давнюю любовь и мечту уже не было сил. Все очевиднее становились у Зощенко истощение его жизненных ресурсов, его общее угасание. И последующие записки Веры Владимировны четко зафиксировали этот процесс:

«И в это время, несмотря на „поворот колеса счастья“, когда — казалось бы — должен был прийти покой, как будто что-то сломалось в душе Михаила.

После первых дней подъема наступил неожиданный, страшный упадок, который продолжался долгие месяцы. И эта зима — 1957–58 года — снова была „черным годом“ — пожалуй, самым „черным“ из всех предыдущих… Это была последняя зима Михаила…»

В эту зиму были по-настоящему страшные дни…

Запись 2/II—58. «Впал он в такую хандру, в такое уныние, безразличие, равнодушие ко всему на свете, какого, пожалуй, у него не было никогда за всю жизнь.

Казалось — начался какой-то страшный „распад личности“.

На вопросы — что же с ним — отвечал — „Мне плохо, мне очень плохо, меня ничто не интересует, мне ничего не хочется, ничего не надо“.

Кроме того, возобновились „спазмы“ и усилилось отвращение к еде — иногда по утрам принимался за еду со стонами, с гримасами, чуть не со слезами…

Целыми днями лежал на постели и ничего не делал — даже не читал и не раскладывал карты, как обычно…

Раза 2 даже не ходил обедать к Маришке — просил покормить его дома…

Начался этот его упадок, примерно, с середины декабря…

<…> После Нового года он окончательно „ушел в болезнь“, стал ходить, согнувшись в три погибели, „под прямым углом“, охать и стонать целыми днями и еще больше капризничать с едой».

К этому состоянию Зощенко привел, конечно, нервно-психический стресс, в котором он жил целых двенадцать лет. То был длительный, угнетающий, губительный фактор. Но и прощание с юношеской мечтой-любовью нанесло свой удар, оборвало еще одну ниточку жизни. И даже статья Федина, в которой о нем говорилось как о подлинном классике сатирического жанра, подействовала в какой-то момент отрицательно. Вера Владимировна пишет об этом: