Бернгард Рубен - Зощенко

И еще: все мы знаем, что вы — патриот и подлинно советский писатель. Это не требует никаких доказательств. А составитель книги, стараясь во что бы то ни стало доказать сию аксиому, печатает и „Возмездие“ и „Солдатские рассказы“. Не слишком ли это густо? Вы не нуждаетесь в свидетельствах о благонадежности.

…А в общем — сборник отличный. Вращаясь среди молодежи (внуки и товарищи внуков), я вижу, каким он пользуется огромным успехом.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш Чуковский.

7 января 1957 г.

Переделкино».

(Этот второй однотомник «Рассказы и фельетоны» вышел в свет в июне 1958 года.)

Впоследствии, уже после смерти Зощенко, К. И. Чуковский писал о том, что редакторы и издатели его книг, выпускавшихся в 50–70-е годы, целенаправленно и, видимо, не без умысла, представляли читателям другого Зощенко, заурядного советского писателя, оттесняя в сторону и даже вовсе исключая его вершинные произведения (не говоря о тех, которые были под запретом и не перепечатывались несколько десятилетий). Но сам Зощенко в последние годы своей жизни относился к этой экзекуции уже равнодушно. Его все больше интересовала денежная сторона этих изданий. «Под конец жизни стал скуп. И кроме гонорара ничем не интересуюсь», — писал он В. С. Ардову в марте 1957 года.

Однако в этом же году ему пришлось пережить взволновавшее его свидание с самим собою прежним, о чем он с потрясающей откровенностью поведал тому, кто вызвал его на такое свидание. Виновником был К. Федин, выпустивший тогда книгу «Писатель, искусство, время», в которой поместил свою давнюю статью «Михаил Зощенко», написанную еще в 1943 году и лежавшую до сих пор «в столе». Он даже не включил ее в последний том собрания сочинений, содержавший как раз материалы такого рода и вышедший в 1954 году, до XX съезда. И вот — опубликовал. Как сообщал Чуковский Зощенко, статья имела большой резонанс и книга Федина разошлась по Москве за один день. Не станем пересказывать эту статью: ее направленность видна из письма Зощенко, которое ввиду исключительной, на наш взгляд, важности приведем полностью:

«3 декабря 1957.

Дорогой Костинька, спасибо за книгу. Читаю ее с великим интересом и с наслаждением. И вовсе не потому, что там имеются страницы обо мне.

Обо мне — иная речь. Читая твою статью, я не раз от изумления подскакивал на стуле — до того тонко и умно ты проанализировал многие мои „ситуации“.

Вот — почти прожил я свою жизнь, а не знал, что ничто не укрылось от твоих глаз. В другой раз (ежели вторично буду жить) поведу себя в юности более осмотрительно.

Но вот что смущает меня в твоей удивительной статье. В молодые годы мои, когда в душе было много гордыни, я и в самом деле обижался и „на Горбунова“ и даже, пожалуй „на Лескова“. А теперь строго смотрю на литературу. Увидел в моих сочинениях множество самого непростительного сору. И отчасти по этой причине стало мне как-то неловко и совестно от твоей высокой похвалы. Поверь: говорю об этом не от ханжества, а по чистой справедливости.

И второе дело: беспокоюсь — не выпустили бы на тебя какого-нибудь доктора филологических наук, типа Ермилова, который совершенно уверен, что я-то и есть мещанин, а что он (со своей неумытой харей) уже протиснулся в первые ряды коммунистического общества. Было бы огорчительно, если б кто-нибудь из таких задел бы тебя. Ну да бог милостив!

А в общем, благодарю тебя, мой старый друг, что ты захотел вырвать из плена мой почти погасший дух. В молодые годы, прочитав столь высокую похвалу, я бы тебе сказал: „Уж и не знаю, дружище, сумею ли я оправдать твои надежды!“

А нынче подвертываются на мой язык какие-то совсем иные слова. Что-то, понимаешь, вроде: „И новая печаль мне сжала грудь, мне стало жаль моих покинутых цепей…“

Да, за 15 лет я привык к своим веригам. Привык к мысли, что обойдусь без литературы. Ложась спать, я уже перестал думать о ней, как думал прежде — всякий вечер. Да и сейчас я не мыслю себя в этом прежнем качестве. И вот теперь твоя статья ужасно, ужасно встревожила меня. Как? Неужели надо будет опять взвалить на свои плечи тот груз, от которого я чуть не сдох? А ради чего? И сам не знаю. Мне-то какое собачье дело до того — какое будет впредь человечество. Много было во мне дурости. За что и наказан.

Что же теперь? Нет, я, конечно, понимаю, что формально почти ничто не изменится в моей жизни. Но в душе, вероятно, произойдут перемены. И вот я не знаю — хватит ли у меня сил отказаться от того, что так привлекало меня в юности и что теперь опять, быть может, станет возможностью. А надо, чтобы хватило сил отказаться. Иначе не умру так спокойно, как я рассчитывал до этого чрезвычайного происшествия, какое ты вдруг учинил в моей жизни своей статьей обо мне.

Целую тебя, мой старый друг. И еще раз благодарю тебя за твое доброе сердце и за твой светлый разум.

Твой Мих. Зощенко».

За этим откровением — трагедия писателя, который почувствовал, что его творческие силы и вся жизненная энергия уже потрачены во время того длительного, по его определению, «азиатского наказания», которому он был подвергнут.

К его, ставшей привычной, мысли, что он «обойдется без литературы», добавилась в это время еще одна — настойчивая мысль о пенсии.

В 1955 году, когда Зощенко исполнилось 60 лет, он подал заявление с просьбой установить ему «какую-либо» пенсию. Но движение дела обозначилось лишь после обращения группы писателей в Президиум ЦК КПСС — тогда и руководство ССП возбудило ходатайство о назначении ему персональной пенсии. Окончательное решение по этому вопросу должно было приниматься опять-таки в ЦК. А там, не отказывая, однако и не спешили обласкать недавнего штрафника. Эта длительная затяжка удручала Зощенко все сильнее и сильнее, и в конце концов пенсионный вопрос болезненно сконцентрировал в себе всю мучительную борьбу за отстаивание своего достоинства, за свою реабилитацию, которую он вел почти 12 лет. Отвечая К. И. Чуковскому на сообщение о возможном скором разрешении дела, Зощенко писал ему 11 февраля 1958 года:

«Дорогой Корней Иванович!

Сердечно благодарю за Ваше милое письмецо. И за то, что Вы побывали в Союзе — узнали о моей пенсии.

С грустью подумал, что какая, в сущности, у меня была дрянная жизнь, ежели даже предстоящая малая пенсия кажется мне радостным событием. Эта пенсия (думается мне) предохранит меня от многих огорчений и даст, быть может, профессиональную уверенность.

Мне и самому не нравятся эти мысли. Ведь не так же плохо у меня было прежде. Вот в 56 году был издан мой однотомник и я получил за него почти 70 тысяч. Да и до войны все время были деньги.