Голда Меир - Моя жизнь

Было и много других бирмано-израильских предприятий, в том числе создание в Бирме фармацевтической промышленности, обучение бирманских врачей и медицинских сестер, создание обширных ирригационных схем - но меня лично больше всего волновали мошавы на севере Бирмы, в районе Намсанга. Я с огромным интересом следила за их развитием, и все-таки глазам своим не поверила, когда на бирманском северном аэродроме увидела женщин и детей, побывавших в Израиле, которые встретили меня израильскими флагами и ивритскими песнями. Не забуду, как я подошла к маленькому дому в Намсанге и спросила на иврите молодого человека, стоявшего у входа: «Шалом, ма нишма?» (шалом, как дела?) и услышала в ответ «Беседер, авал эйп маспик маим!» (все в порядке, только воды не хватает). Могло показаться, что я в Ревивиме.

Я путешествовала по Бирме с Не Вином, тогда бирманским начальником штаба. Через несколько недель он устроил в Бирме переворот и начал эру новой политики - просоветской, антиамериканской, подчеркнуто не вовлеченной в чуждые Бирме интересы. Отношения между Бирмой и Израилем не прекращались, но роман закончился.

Мне бирманцы очень нравились, и я чувствовала себя с ними свободно, хотя бирманские деликатесы не соответствуют моему представлению о вкусной пище. В 1963 году я на все была готова ради Бирмы - только не есть рыбную пасту, которой они питаются, или жареного леопарда, которым нас угощали в Намсанге, или пить бульон из птичьих гнезд, который мы сами подавали на обеде в Рангуне, устроенном в честь У Ну. Менахем объяснил мне все тонкости дальневосточной кухни, но мне показалось, что бирмано-израильские отношения не пострадают, если я, чтобы не умереть на месте, оставлю тысячелетнее яйцо на тарелке несъеденным. Конечно, для бирманцев понять нас было непросто. Когда Бен-Гурион вез У Ну через молоденький, только что посаженный лесок между Тель-Авивом и Иерусалимом, который так трудно было посадить на этой каменистой земле и которым мы поэтому так гордились, - У Ну, приехавший в Иерусалим впервые, очень встревожился. «Берегитесь - сказал он Бен-Гуриону. - Эти деревья разрастутся, поверьте мне! Следите за ними!» Задача бирманцев - задержать наступающие джунгли, и они представить себе не могли, что мы дорожим каждым деревом как жемчужиной.

К тому времени, как мы возвратились в Израиль, я на всю жизнь насмотрелась на рисовые поля и на рикш - и больше всего на свете нуждалась в отдыхе; но следующие три года - 1964, 1965, 1966 - я опять была на орбите. Я ездила по Европе, по Африке, по Латинской Америке - и часто болела. Я устала от беспрерывных путешествий, я была вечно в пути - или больна. Да к тому же я уже была немолода, в 1963 году мне исполнилось шестьдесят пять лет. Я не чувствовала ни старости, ни слабости, но ловила себя на мысли - как славно было бы иметь в своем распоряжении целый день, или пойти к старым друзьям без того, чтобы по пятам шел телохранитель; дети и мой врач твердили, что пришло время поберечь себя; я очень старалась, но так и не научилась делать это. Всегда было что-то очень срочное - то за границей, то в Израиле - и как бы рано я ни начала свой день, кончался он перед рассветом следующего. Я иногда устраивала себе праздник - делала только то, что хотела - но очень редко.

Такой праздник я устроила в июле 1961 года и пригласила друзей, с которыми приехала в Палестину на пароходе «Покаонтас» сорок лет назад. Не помню, как пришло мне в голову отметить эту годовщину, но мне очень захотелось увидеть их всех узнать, кто остался, а кто вернулся в Штаты, увидеть их детей. В те дни мы с моими коллегами по партии Мапай часто рассуждали, почему так мало евреев эмигрирует из западных стран. Одно из объяснений было - «им там слишком хорошо. Они приедут к нам только когда столкнутся в другом месте с настоящим антисемитизмом». Я считала, что это несправедливо, что они упрощают, и подолгу спорила с Бен-Гурионом по поводу незначительных цифр, которые давала эмиграция из США, Канады и Англии. «Если мы будем терпеливы, они приедут, - говорила я. - Теперь перебраться с семьей не так просто, как было когда-то. Да и люди теперь другие - не такие романтики, не такие идеалисты, не такие самоотверженные.» Сколько мужества, сколько решимости нужно теперь сионисту из Питтсбурга, Торонто или Лидса, чтобы окончательно переселиться в Израиль! Это не то, что просто переехать из одной страны в другую. Тут и новый язык надо выучить, и принять другой уровень и другой образ жизни, и привыкнуть к нашим трудностям и опасностям. Я не меньше, чем Бен-Гурион, хотела, чтобы сотни тысяч, даже миллионы западных евреев переехали к нам; но я не так нетерпимо относилась к их колебаниям и, уж конечно, в этот момент израильской истории не собиралась потребовать от евреев, поддерживающих государство Израиль, но туда не переезжавших, чтобы они называли себя не сионистами, а «друзьями Сиона» (эту расплывчатую формулу предложил рассерженный Бен-Гурион).

Но те 19 мужчин и женщин, которые приехали на пароходе «Покаонтас» со мной и с Моррисом в 1921 году, приняли это трудное решение - и мне вдруг страстно захотелось их повидать. Адресов у меня не было - я поместила объявление в газете: «Министр иностранных дел приглашает на вечер к себе домой всех, прибывших на судне „Покаонтас“, - не только их, но и их мужей, жен, детей и внуков».

Большая часть тех, кто проделал вместе со мной это страшное путешествие, не явилась. Одни умерли, другие были слишком немощны, один вернулся в США. Но семь или восемь членов той группы пришли и привели с собой детей и внуков. Это был прекрасный вечер - все мы вспоминали о прошлом, пели песни, ели пироги и фрукты в моем саду. Не было официальных речей, и представителей прессы я не пустила - хотя журналисты и умоляли пустить их «только на несколько минут». Но это я лично отмечала свою личную годовщину - и хотела, чтобы этот праздник был лишен всякого налета официальности.

Вероятно, нашим детям наши песни (те самые, которыми мы старались подбодрить себя на нашем кошмарном корабле) показались наивными, сентиментальными, может быть, и банальными. Все они были про строительство нашей страны. Но нам они напоминали те дни, когда мы верили, что все в наших руках, и все мы можем сделать - и мы пели, долго и много. Когда гости ушли, я осталась в темном саду одна, сидела и думала об этом сорокалетии и о том, как хорошо было бы, если бы Моррис мог быть тут с нами. В одном меня убедила эта ночь: никто из нас никогда ни на минуту не пожалел, что не оставил «Покаонтас», пока он не отплыл из Бостона, чтобы проделать главную часть пути до Палестины.

Но к концу 1965 года даже я стала понимать, что надо отдохнуть. Предвыборная кампания летом этого года меня совершенно измучила. Мне всегда была тяжела жара, и в этом году мои мигрени, от которых я всегда страдала, стали страшнее. Я не могла не почувствовать, что ответственность, которую я несу более тридцати лет, начинает тяжко давить на мои плечи. Я не хотела жить вечно - но стать полуинвалидом я не хотела тоже. Притом, меня беспокоило не только здоровье - мне нужно было и эмоционально перезарядиться, настолько я устала. А внутреннее положение Израиля было не блестящим. Была тяжелая экономическая депрессия, была эмиграция из страны (мы называли ее «иерида», спуск, в отличие от «алии» - подъема), и были последствия «дела Лавона», деморализовавшие общество, и вносившие смятение в партийные ряды. Да и мои собственные схватки с Бен-Гурионом немало мне стоили. Я решила, что ничего ужасного не случится, если я отойду от политической жизни: партия залечит свои раны, а помочь израильской экономике (немало пострадавшей от того, что немецкие репарации кончались, а арабский бойкот - нет, и расходы на оборону не уменьшались) я все равно не смогу.