Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

— Ну что — реагирует?

— Нет.

— Дай я попробую.

Он массирует, я спрашиваю:

— Ну, что — реагирует?

— Нет.

— Дай мне опять попробовать.

Если взялся реанимировать больного, надо терпеливо действовать не менее двадцати — тридцати минут, из которых первые пять — критические. После двух-трех минут массажа, которые показались часами, я почувствовал, что под рукой что-то зашевелилось: такое ощущение, будто цыпленок хочет вылупиться из яйца и робко стучит в скорлупу. Я сам себе не поверил — жму еще, жму еще. Ей-богу, цыпленок вылупляется!

— Володя, что-то зашевелилось!

— Не останавливайся, жми!

С каждым нажимом сила сокращения сердца увеличивалась, это уже был не цыпленок, а настоящее сердцебиение. Но прекращать массаж опасно: если сердце остановится, его «не запустить» — может не забиться опять. Мы по очереди продолжали массаж минут десять, помогая сокращениям сердца. Потом я зашил разрез груди, скрепив разделенные ребра.

Больная старушка выжила, мы успели вовремя, потому что ее мозг продолжал работать ясно, и она выписалась из больницы в хорошем общем состоянии. Я не говорил ей, что она была уже мертвая — зачем пугать? Родственникам просто сказал, что делали реанимацию, но они не поняли, что это такое.

Насколько я помню, это был если не самый первый, то один из первых успешных случаев полной реанимации умершего человека. Кроме врачей больницы и, особенно, группы реанимации, никто этим не заинтересовался. Во всем мире о таком случае стали бы писать в газетах, передавать по радио. Но в Советском Союзе медицина была на таком незначительном месте общественной жизни, что для широкой публики никаких сведений об этом достижении не было. Народу всегда интересны достижения его медицины, они всех могут касаться. Но интересы народа, как всегда, полностью игнорировались.

Как все хирурги, я не получал от своих больных аплодисментов, цветов и других наград. Но ведь никто из больных и не в состоянии оценить искусство своего хирурга. Больной может быть доволен или недоволен результатом операции, но неспособен понять искусства хирурга. А жаль — ведь понимают же люди искусство артиста или художника.

Впрочем, на одном из дежурств… В отделение неотложной хирургии приехала на такси молодая женщина, лет двадцати: она на улице подвернула ногу, не смогла идти, прохожие посадили ее в такси. У нее был тяжелый перелом лодыжек ноги (люди говорят — щиколоток) — кости разлетелись на мелкие осколки. Я сказал:

— Вам нужна операция.

— Доктор, как — операция? А без операции нельзя?

— К сожалению, нельзя.

Мне пришлось вложить много умения, чтобы восстановить все обломки, как мозаику, и скрепить их так, чтобы та молодая больная не осталась хромой на всю жизнь. Усталый, я пошел в комнату дежурных и увидел на столе букет красивых цветов. Санитарка сказала:

— Это вам от молодой больной, которую вы оперировали.

Я удивился: цветов я никогда не получал. На позднем обходе я подошел к кровати той женщины:

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, правда — болит немножко.

— Вам сделают обезболивающий укол на ночь. Да, спасибо за цветы. Признаться, я очень удивился.

Она засмущалась:

— Этот букет не мой, я шла на похороны и купила его по дороге, чтобы положить на гроб. А тут такой случай. Я решила: куда же цветы-то девать? — попросила отдать хирургу.

Все-таки один раз я получил цветы за свое хирургическое искусство.

Хирург всегда остается хирургом, в любой ситуации человеческих отношений он спасает жизни. Хирургу поддаваться отрицательным эмоциям нельзя, его долг — спасать жизни.

Я слышал одну историю об этом от доктора Николая Григорьевича Домье — человека самых высоких профессиональных и человеческих качеств. Он работал главным хирургом Морозовской детской больницы в Москве, я водил к нему на занятия и лекции наших курсантов. Мы с ним сблизились, и однажды он рассказал мне:

— Не знаю, откуда у меня французская фамилия Домье. Я еврей, семья моя из-под Вильны, там жило много литовских евреев. Как эта фамилия туда затесалась? Но в 1938 году мне пришлось поплатиться за свою французскую фамилию: агенты НКВД арестовали меня прямо в больнице. Я делал операцию, они хотели войти, но главный врач — добрая женшина — расставила руки на пороге и не впустила их. Она сама вошла и сказала мне на ухо: «Николай Григорьевич, они пришли за вами». В те годы не приходилось долго догадываться, кто они. Было лето и меня вывели в белых брюках и рубашке с коротким рукавом. Дети видели в окна. Обвиняли меня в том, что я — французский шпион. Странно, шпион не стал бы действовать под французской фамилией. Я сидел в Бутырской тюрьме, а в это время моя жена должна была родить нашего первого ребенка. Она родила дочь, но оказалось, что родила в тюрьме — ее арестовали по делу «О связи с французом Домье». Как я просил, чтобы нам дали свидание, я говорил: «Вот этим моими руками я делал операции тысячам московских детей; неужели я не могу узнать, что происходит с моим ребенком?» Ничего не помогало. Зимой стало холодно, мы стирали свое белье в ледяной воде. Я заморозил руки, и началось воспаление сухожилия — крепитируюший тендовагинит. После многих просьб меня отвели к тюремному доктору. Она сурово посмотрела на меня и велела своей молоденькой помощнице выписать мне простые таблетки от боли. Я извинился и сказал, что сам врач, что это мне не поможет. Тогда она крикнула: «Что, учить меня?!» и приказала конвоиру: «Увести». Молоденькая докторша демонстративно разорвала написанный ею рецепт перед моими глазами. У нее были красиво наманикюренные пальцы.

Но через пару месяцев случилось чудо: меня выпустили из тюрьмы, очевидно, поняв, что я не французский шпион. В холодную зимнюю ночь меня вывели на улицу, а я в белых брюках и рубашке с коротким рукавом. Мимо проезжал такси, и шофер удивленно сказал: «Товарищ, вы откуда?». Я показал на тюрьму, тогда он сказал: «Поздравляю!» и повез меня к родным. Я опять начал работать, а мою жену с дочерью послали в ссылку, как семью французского шпиона. Началась война, меня мобилизовали, я был главным хирургом госпиталя, подполковником. А жена все была в ссылке. Только после войны их выпустили, и мы стали жить вместе. Я вернулся в Морозовскую больницу. Однажды привезли больного мальчика семи лет с гнойным аппендицитом. Его мама — жена какого-то начальника и сама доктор, она сама лечила сына и запустила болезнь. Я осмотрел ребенка и сказал маме, что нужна срочная операция. Я оперировал его, а потом целый месяц выхаживал от воспаления в животе. Маму я видел часто. В день выписки она пришла ко мне в кабинет: «Николай Григорьевич, как доктор, я могу понять, что вы для меня сделали. Я хотела бы отблагодарить вас». Я сказал: «Мне ничего не надо, но я хочу рассказать вам одну историю». И рассказал, как в тюрьме меня водили к врачу и как молоденькая доктор наманикюренными пальцами разорвала рецепт. Она упала передо мной на колени и кричала: «Простите, простите!». Это была та самая женщина, я узнал ее в первый день. Мне не нужно было ее прощение, но я хирург — я хотел спасти ее сына.