Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Всего больше таких любовных слов пришлось на долю Рима. «В Рим влюбляешься очень медленно, – признавался его поклонник, – понемногу, и уж на всю жизнь». «Нет лучше участи, как умереть в Риме, – писал он, – целой верстой человек здесь ближе к Божеству. Князь Вяземский очень справедливо сравнивает Рим с большим прекрасным романом или эпопеею, в которой на каждом шагу встречаются новые и новые, вечно неожиданные красы. Перед Римом все другие города кажутся блестящими драмами, которых действие совершается шумно и быстро в глазах зрителя; душа восхищена вдруг, но не приведена в такое спокойствие, в такое продолжительное наслаждение, как при чтении этой эпопеи. Я читаю ее, читаю… и до сих пор не могу добраться до конца. Чтение мое бесконечно». «О Рим! Рим! Чья рука вырвет меня отсюда?» При втором свидании после краткой разлуки (1838) Рим показался Гоголю еще лучше прежнего. Ему почудилось, что он увидел свою родину, в которой несколько лет не бывал, но в которой жили его мысли; но нет, не свою родину, а родину души своей увидал он, где душа его жила еще прежде, чем он родился на свет. «Здесь только тревоги не властны и не касаются души, – признался он, – что было бы со мною в другом месте!.. Кроме Рима, нет Рима на свете, хотел было сказать – счастья и радости, да Рим больше, чем счастье и радость». «Если бы мне предлагали миллионы, и эти миллионы помножили еще на миллионы, и потом удесятерили эти миллионы, я бы не взял их, если б это было с условием оставить Рим хотя на полгода», – думал Гоголь, когда скучный и рассерженный ехал в 1839 году в Россию, и в Москве он ныл по этому Риму, ныл жалобно: «О, если бы вы знали, как наполняются там неизмеримые пространства пустоты в нашей жизни! Как близко там к небу! Боже, Боже, Боже! О, мой Рим! Прекрасный мой, чудесный Рим! Несчастлив тот, кто два месяца расстался с тобой, и счастлив тот, для которого эти два месяца прошли, и он на возвратном пути к тебе!» «Поглядите на меня в Риме, и вы много во мне поймете того, чему, может быть, многие дали название бессмысленной странности»[212]. И это верно. Много странного творилось с нашим писателем в Риме.

Ясно только одно: Италия и Рим необычайно сильно подействовали на его эстетическое чувство, и безличная красота природы, и красота старины мало-помалу разобщали его с той действительностью, которую он вокруг себя видел. Из наблюдателя он превращался в созерцателя, и природа и искусство стали его интересовать больше, чем люди в их повседневной жизни. В римских письмах он не скрывал своего упоения искусством и небом Италии и не хотел замечать ничего другого. Рим был для него музеем, по которому он прогуливался, и в римском народе, характер которого он изучал довольно внимательно, его прельщало именно эстетическое чувство, «невольное чувство понимать то, что понимается только пылкой природой, на которую холодный, расчетливый, меркантильный европейский ум не набросил своей узды». Даже историческое прошлое Рима привлекало его меньше, чем археологическая красота вечного города в настоящем. «Если бы мне предложили, – говорил он, – что бы я предпочел? видеть перед собой древний Рим в грозном и блестящем величии или Рим нынешний, в его теперешних развалинах, я бы предпочел Рим нынешний. Нет, он никогда не был так прекрасен!»

Увлечение нашего романтика этой бессмертной красотой небес и человеческого вдохновения – вполне понятно; понятно также, что оно в конце концов не могло не повлиять на направление его творчества. Сидеть под сенью лазурного неба, миртов и кипарисов, видеть перед собой все лучшее, что создано чувством красоты в человеке, и в то же время копаться в душе всяких Чичиковых, Ноздревых и Собакевичей было на долгий срок невозможно. Художник мог захотеть осветить лучом красоты ту серую жизнь, над воплощением которой он работал, и такое освещение или освящение могло заставить его впасть в противоречие с правдой, как это действительно с ним позже и случилось. Увлечение красотой в Италии было одной из многих причин, заставивших сатирика отыскивать красоту не только в русской природе, но и в русской жизни и становиться перед ней преждевременно на колени.

Эстетическое чувство, разогретое римским воздухом, приблизило Гоголя и к католицизму. Об этих симпатиях нашего писателя говорилось нередко, и его восторгу перед Римом, а также и некоторым его недружелюбным словам, сказанным по адресу России, придавали иногда смысл более глубокий, чем они на самом деле имели. Писателя заподозрили в тяготении к католичеству. Это едва ли верно.

Он оставался православным, хотя как поэт и мог себе позволить восторженные возгласы во славу красоты католических соборов и обрядов. Когда он, например, говорил в 1838 году, что «только в одном Риме молятся, а в других местах показывают только вид, что молятся», что молитва только в Риме на своем месте, а в Париже, Лондоне и Петербурге она все равно что на рынке, то из этих слов можно сделать только один вывод – а именно, что в нашем авторе, как в поэте, религиозное чувство пробуждалось под сенью католического храма, который, как известно, почти всегда храм искусства. О догме, которая под этой сенью проповедовалась, Гоголь в то время (1837) думал мало и судил о ней весьма поверхностно, если верить тому, что он писал своей матери, которая была очень озабочена его хождением по католическим церквам. «Насчет моих чувств и мыслей об этом вы правы, что спорили с другими, что я не переменю обрядов своей религии, – писал он ей[213]. – Это совершенно справедливо, потому что как религия наша, так и католическая, совершенно одно и то же, и потому совершенно нет надобности переменять одну на другую. Та и другая истинна; та и другая признает одного и того же Спасителя нашего, одну и ту же Божественную премудрость, посетившую некогда нашу землю…» Если в этих словах нельзя узнать ревностного православного, то нельзя подметить и никакого тяготения к католицизму… Возможно, однако, что Гоголь потому так наивно говорил об этом серьезном вопросе, что хотел успокоить свою мать, для которой серьезный разговор об отличии вероисповеданий был бы малоинтересен. Во всяком случае, по тем данным, которые имеются, можно говорить лишь о поэтическом восхищении Гоголя обрядовой стороной католицизма; на более тесное сближение с католиками Гоголь не шел, хотя они и делали шаги, чтобы привлечь его на свою сторону[214].

Религиозное чувство крепло в Гоголе само по себе и пока еще не переходило в проповедь определенного вероисповедания.

Мысль о Боге сочеталась в нем прежде всего с мыслью о самом себе.

Мы знаем, как мысль о своем великом призвании с детских лет была сильна в нашем мечтателе. Не нужно было ни Италии, ни Рима, чтобы укоренить в нем эту дерзкую уверенность в особом Божьем покровительстве, какое в нем почиет. Он уже освоился с этой мыслью, когда покидал Россию в 1836 году. «Все оскорбления, все неприятности посылались мне высоким Провидением на мое воспитание, – говорил он, прощаясь с родиной, – я чувствую, что неземная воля направляет путь мой. Он, верно, необходим для меня». «Мне ли не благодарить Пославшего меня на землю. Каких высоких, каких торжественных ощущений, невидимых, незаметных для света, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек. Львиную силу чувствую я в душе своей… Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами, влажными от слез, произнесут примирение моей тени»[215]. Так уверенно и самонадеянно писал он в 1836 году, тотчас после всех огорчений, испытанных в Петербурге. Он признал пустяками все, что он писал доселе, и голова его была полна новых литературных планов, самых смелых и широких. Эти планы были пока еще только планы, а поэт был уже в таком экстазе. Как должен был этот экстаз возрасти, когда задуманное начало осуществляться? И в самом деле, по мере того, как «Мертвые души», к работе над которыми он приступил за границей, ложились на бумагу, крепло в Гоголе и сознание своей божественной миссии. Вдохновение художника превращалось постепенно чуть ли не в ясновидение пророка. «Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни, – пишет Гоголь Аксакову в 1840 году. – Я рад всему, всему, что ни случится со мною в жизни, и как погляжу я только, к каким чудным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неудачами, то растроганная душа моя не находит слов благодарить Невидимую Руку, ведущую меня». «Верь словам моим, – взывает он к одному приятелю, – властью высшего облечено отныне мое слово. Все может разочаровать, обмануть, изменить тебе, но не изменит мое слово!»[216]. «О! верь словам моим, – пишет он в это же время (1841) другому корреспонденту, поэту Языкову, – ничего не в силах я тебе более сказать, как только „верь словам моим“. Есть чудное и непостижимое… но рыданья и слезы глубоко вдохновенной благодарной души помешали бы мне вечно досказать… и онемели бы уста мои. Никакая мысль человеческая не в силах себе представить сотой доли той необъятной любви, какую содержит Бог к человеку! Вот все. Отныне взор твой должен быть светло и бодро вознесен горе: для сего была наша встреча. И если при расставании нашем, при пожатии рук наших не отделилась от моей руки искра крепости душевной в душу тебе, то, значит, ты не любишь меня. И если когда-нибудь одолеет тебя скука и ты, вспомнив обо мне, не в силах одолеть ее, то, значит, ты не любишь меня. И если мгновенный недуг отяжелит тебя и низу поклонится дух твой, то, значит, ты не любишь меня»[217]. Сама подделка речи под евангельский тон есть как бы косвенный намек на то, что художник в своих глазах возрос до пророка; и он, действительно, начинал чувствовать в себе пророческую силу. Он, как сам говорил, «слышит часто чудные минуты, живет чудной жизнью, внутренней, огромной, заключенной в нем самом, и вся жизнь его отныне – благодарный гимн». «Горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова!», – сказал он однажды в одну из таких чудных минут… а в другую договорился до совсем непонятного мистически-пророческого возгласа: «Никто из моих друзей не может умереть, потому что он вечно живет со мною». Если в чьих устах такие слова были уместны, то разве только в устах Спасителя…