Владимир Буковский - И возвращается ветер...

Начались поиски «честных специалистов», и тут мы натолкнулись на непреодолимые препятствия. Крупные психиатры, профессора и заведующие клиниками, в частных беседах соглашались, что наши материалы не оставляют сомнений в преступности действий властей. Они даже подсказывали некоторые идеи, ходы, объясняли возможную механику отношений между КГБ и психиатрами, соглашались анонимно написать свои заключения по указанным делам, но категорически отказывались выступить открыто.

— Среди нас нет академика Сахарова, — говорили они. — Ему, чтобы заниматься своей наукой, хватит бумаги и карандаша. А нам нужны клиники. Если нас лишат клиники — мы больше не психиатры, а за открытое выступление, ясно же, всех погонят с работы. Как минимум.

И это был конец. Находились, конечно, молодые психиатры, без чинов и званий, готовые выступить открыто, но это не имело смысла. Что значит их мнение по сравнению с мнением маститых профессоров, академиков? Тем более мнение, составленное заочно, по бумагам и рассказам. Их просто посадят, как и меня. Я не хотел от них такой жертвы. (Молодой киевский психиатр С.Глузман все-таки составил свое экспертное заключение по делу Григоренко и в 1972 г. получил 7 лет лагерей и 3 года ссылки.)

Оставалось последнее — западные психиатры. Это внушало мало надежд — поди прошиби все идеологические наросты, предубеждения, доктрины. Я мало верил в успех, но все-таки послал документацию западным психиатрам — скорее с надеждой лишний раз привлечь внимание прессы. Правда, приехавший от «Эмнести Интернейшнл» Дэвид Маркхэм, с которым мы обсуждали эти вопросы, уверял меня, что, по крайней мере, некоторые знакомые ему психиатры в Англии готовы изучить документацию и высказаться. Что ж, дай-то Бог! К концу 1971 г. намечался всемирный психиатрический конгресс. Возникла перспектива добиваться обсуждения нашей проблемы на конгрессе, и поддержка каждого психиатра была на вес золота. Хоть бы припугнуть советские власти возможностью такого обсуждения. Ведь даже просто постановка нашего вопроса на международном уровне уже значила бы много. А там — чем черт не шутит? Быть может, честных людей в мире больше, чем я думаю.

В своем обращении к западным психиатрам я старался быть предельно сдержанным. Я не хотел ни от кого требовать политических действий, вовлекать кого-то в политику, а просил лишь профессиональной помощи, мнения специалистов. Сознательно ограничивая вопрос шестью делами, я спрашивал: содержат ли в себе указанные заключения достаточные, научно обоснованные данные не только для вывода о психических заболеваниях, указанных в этих заключениях, но и для вывода о необходимости строгой изоляции этих людей от общества?

А сама эта мысль о сборе документации возникла у меня невольно, почти случайно, еще в начале лета, в кабинете московского прокурора. Власти нервно реагировали на первое же интервью о психушках, которое я дал Холгеру Дженсену. Вызвал прокурор, пытался запугать, грозил тюрьмой. Будто я и без него не знал, что не позже как через год сяду. Наш телеобоз тогда еще только плыл в Америку. Разговор был глупый — обычное препирательство. Он утверждал, что все сказанное мной в интервью — клевета, я же предлагал представить ему доказательства, собрать свидетелей. В чем именно состоит клевета, он указать не мог, доказательство и свидетелей, предложенных мною, ему было не нужно.

— Вы же знаете, что мы всегда докажем вашу вину.

Как они «доказывают», я знал. Значит, надо собирать доказательства самому.

Тогда же впервые возник у меня с властями разговор об эмиграции.

— Зачем вы, с вашими взглядами, живете здесь? Уезжайте в Америку.

Тысячи людей на моих глазах просили, требовали, умоляли, чтобы их выпустили из СССР. Им отказывали, выгоняли с работы, объявляли изменниками. А тут вдруг так просто, словно в Черемушки переехать: — Уезжайте в Америку!

Вот лицемер! Впрочем, даже если бы это действительно было легко, я никуда ехать не собирался.

Одновременно начались гонения и на Холгера Дженсена. Его тоже вызвали в прокуратуру и заявили, что он неправильно водит машину; резко затормозив, он якобы напугал гражданина Иванова, и тот лежит в больнице. Следующие две недели кто-то регулярно прокалывал шины его автомобиля, так что мы не могли с ним ездить по своим делам. Автомобили иностранных корреспондентов обычно стоят во дворах специальных домов, где они все живут. И двор и дома охраняет милиция — посторонний человек даже войти не может. Кто же это прокалывает шины?

Как-то рано утром, выглянув в окно, Холгер увидел милиционера, который, осторожно оглядываясь по сторонам, шел из своей будки к машинам. Дойдя до автомобиля Холгера, он вынул перочинный ножик и несколько раз аккуратно пырнул задние шины. Потом зашел спереди и пырнул передние.

Через месяц Холгера лишили водительских прав «за не осторожную езду». И тут же, как по команде, забеспокоились в Вашингтоне:

— Зачем нам нужен корреспондент в Москве без автомобиля?

И запретили ему передавать какие-либо статьи из Москвы — как будто для этого нужен автомобиль. Вашингтонским «гражданам-начальникам» тоже не нравилось наше интервью — оно ухудшало отношения между СССР и США. Что ж, это не было для меня потрясением — я никогда и не идеализировал тот мир. Вполне понятно, что за десятилетия вокруг СССР, как вокруг застарелого нарыва, наросло столько болячек и паразитической ткани, столько создано трусливых теорий, доктрин и самооправданий, что давно уже не существует грани «мы — они», «наши — ваши». И для того чтобы выпустить гной, нужно пробить много слоев так называемого «здорового тела».

Весь год КГБ не отставал от меня ни на шаг. Просто закрепили за мной опергруппу — машину с четырьмя людьми. Каждые шесть часов группа менялась, приходила другая смена. Они не скрывались. Напротив, в задачу, видимо, входило демонстрировать свое присутствие. Если я шел пешком — двое шли впритык сзади, остальные медленно ехали в машине следом. У них были карманные рации, и время от времени кто-нибудь из них говорил в рукав, связывался с машиной. Я стал нарочно так выбирать дорогу, чтобы машина не могла ехать следом: против движения, или на перекрестках, где нет поворота, или на красный свет. И — начиналась паника, как на тонущем корабле. Да мало ли какие я знал трюки — проходные дворы, сквозные подъезды, пожарные лестницы.

— Побегай, побегай! Ноги переломаем! — шипели они мне в затылок. Со стороны это выглядело комично.

Особенно трудно им было в метро. Туда они шли за мной втроем. Я ходил очень быстро, почти бежал по переходам и эскалаторам. В вагоне не давал им присесть — держал в напряженном ожидании, выскакивал в последний момент, когда двери уже закрывались.