Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Так или иначе, дай мне знать. Я могла бы заехать за тобой в пятницу, если ты заранее сообщишь.

Здесь всю неделю шел дождь. Арета (моя кошка) принесла домой малька. Так и не знаю, откуда она его выудила. Может, из рыбного садка кого-то из наших богатых соседей. А может, рыбка упала с неба. Или приняла наш разлившийся ручей за речку. Кажется, Арета опять беременная!

Больше новостей нет —

С любовью Ма».

хххх

P.S. Записывай, как ты расходуешь деньги!

P.P.S. Сама впиши фамилию Адриенны, пожалуйста».

Ох, какие драмы! Но она, наверное, права: я должна что-то узнать о войне, если собираюсь идти на демонстрацию. Я прочла книгу от корки до корки…все верно! Я никогда не была пацифисткой, даже в то время не обманывала себя. С одной стороны, я попросту следовала за всеми, была «овцой», как это определял отец, с другой — протестовала против лжи, в которой, как я думала, мы все погрязли. Я слышала, как ребята за океаном подрывали гранатами командиров, которые, следуя директивам каких-то психов, отдавали, к примеру, приказ прекратить преследование врага в какой-то определенной точке на карте: предполагалось, что наши там останутся и будут сидеть, как клуши, пока противник не стянет силы и не перейдет в наступление. Но еще больше раздражали меня мать и ее друзья, когда они собирали деньги на «медикаменты» для NLF (не говоря уже о сиротах из Северного Вьетнама). Да ты что, с дуба рухнула? Ведь это война. Если ты полагаешь, что твои деньги пойдут не на войну, ты полная идиотка. Так я и заявляла матери с присущим мне тактом. Эта ложь казалась мне еще большей, чем та, что исходила из Вашингтона.

Письмо от отца пришло через несколько дней после моего возвращения. Он отвечал на вопросы, которые я ему задала по поводу макробиотики. Один мой приятель увлекся макробиотикой, и я всерьез беспокоилась, как бы он не уморил себя голодом. Выглядел он просто ужасно. Я просила папу как-то помочь мне с этим, зная, что он в свое время тоже придерживался подобной диеты. В ответ он разразился длинной, насыщенной подробностями диатрибой против создателя макробиотики Джорджа Ошавы. Отец, наверное, потратил несколько часов. Я была рада письму, особенно совету встретиться с парнем как-нибудь за ленчем и осторожно, ненавязчиво навести разговор на этот предмет. Много ли ребят в шестидесятые годы могли написать домой родителям и спросить их о такой новомодной штуке, как макробиотика, а в ответ получить письмо на многих страницах, напечатанное через один интервал? Иногда быть не от мира сего не так уж плохо. Но в данном случае «не от мира сего» — мягко сказано.

Как основной аргумент выдвигалось то, что Джордж Ошава не мог быть хорошим ученым и разработать значимые, ценные принципы здоровой диеты потому, что сам он как человек не достиг чистоты. Он был, по мнению отца, начетчиком и оппортунистом. Вот он, первый и главный аргумент: источник этой диеты — человек, не достигший чистоты; значит, и его так называемые открытия не могут быть чистыми. Затем отец с фактами в руках опроверг некоторые ложные постулаты, вывел на чистую воду обманщика: например, сообщил, что Ошава сам умер от рака, хотя обещал своим последователям несокрушимое здоровье. Справедливо. Привел целую кучу разных разностей: о кристаллических свойствах соли; о синем и фиолетовом; о тонкостях в классификации инь и ян, которые ускользнули от Ошавы, не говоря уже о мисс Сэлинджер. Помнится, в каком-то месте письмо прерывалось: мой брат проснулся среди ночи, увидев страшный сон, и весь в слезах явился к отцу в кабинет, вот отцу и пришлось оставить письмо и уложить Мэтью в свою постель, где он и заснул при включенном свете. Это меня ошеломило, я просто не могла себе такого представить — то есть, представить себя на месте брата. Я бы никогда не посмела постучаться ночью в дверь кого-либо из родителей — хоть матери, хоть отца; даже мысль о такой возможности никогда бы не закралась мне в голову. Удивительно, как иногда брат с сестрой живут будто бы совершенно в разных семьях, совершенно различной жизнью — и оба, повествуя о родителях, говорят правду. В самом конце письма отец просит, чтобы я как следует побереглась, если поеду в Вашингтон. «Пожалуйста, будь осторожна. Ты — лучшая из девчонок, и я тебя люблю».

Думаю, он в тот день пропустил вечерние новости: письмо было датировано вечером пятнадцатого, а марш мира состоялся как раз в тот день. Я, тем не менее, береглась.

Толпа скопилась возле монумента — каждый пытался пробраться как можно ближе к выступающим. Но мне-то уж никак не грозило оказаться затертой в толпе, если дело примет дурной оборот. Я слонялась по дорожкам возле Молл-лаун, глядя вполглаза на ораторов и одновременно прикидывая пути к отступлению: улицы, большие магазины, гостиницы. День закончился мирно, и на обратном пути, в автобусе, я почти жалела, что не с кем было съесть ленч на лужайке — но это вам все же не Вудсток. Если вы когда-нибудь видели силы по поддержанию общественного порядка в полной боевой готовности — космические шлемы, противогазы, щиты и дубинки, — всякая мысль о веселом пикнике у вас тотчас же пропадет.

В первый год моего обучения в той школе я по-настоящему, на своей шкуре прочувствовала, что идет война: начался призыв, проводившийся в форме лотереи. (Дате рождения каждого парня наугад присваивался какой-то номер, от 1 до 365; единица означала, что тебя загребут в следующий раз; 365 — время идти в казарму.) Мой парень, Майкл, учился в старшем классе, и ему выпал номер 73. Я не хотела, чтобы он отправлялся в Канаду или во Вьетнам, или вообще, куда бы там ни было, без меня. Майкл. Несколько славных ребят начинали ухаживать за мной осенью моего первого года, но я в основном убегала и пряталась, как спугнутый зверек. Но как-то раз заметила юношу, старшеклассника: в солнечном свете, заливавшем зеленые лужайки кампуса, он казался отлитым из золота. Парень нежно улыбнулся мне и пошел прочь. Было в нем что-то волшебное, как в моих лесных друзьях, которые танцевали лунными ночами в глубине соснового леса. Я бы не удивилась, обнаружив на траве, где он стоял, золотую пыльцу, какую в сказках оставляют феи. Не помню, как мы познакомились и о чем говорили. Помню больше всего, как в его глазах сквозь черные тучи сверкала радость — столь же нечасто и таинственно, как радуга. Я бы с охотой шагнула в огонь, если бы такой ценой могла проникнуть к нему, взять за руку и вывести из одиночества, которое, похоже, оплетало его «побегами, прочными, как плоть и кровь». Была такая песня Нила Янга под названием «Единоличник», и были там такие слова: «Как в метро его увидишь, расступись, поберегись: единоличник». А передо мной он в конце концов сложил оружие.