Бородин - Анна Валентиновна Булычева
— Чтение адресов окончено. Следует чтение телеграмм.
И зачитал с десяток телеграмм о поставках химических препаратов. После чего с абсолютно серьезным видом отбыл в лабораторию.
Когда супруга жила в Москве, по заведенному еще в 1860-е годы обычаю Александр Порфирьевич мгновенно переходил на здоровый «гейдельбергский» режим, Екатерину Сергеевну раздражавший (она называла его «богадельней»). В такие периоды обед подавался минута в минуту — об этом было кому позаботиться. Бородин по-прежнему часто писал жене письма. Новшеством был стихийно сложившийся график: сегодня пишет Роднуша (эксШарик), завтра Лиза, потом Павлыч, потом Лена — чтобы Рыбе (ее новое домашнее имя) каждый день было что читать. И все-таки град упреков со стороны Екатерины Сергеевны не иссякал, так что почти каждое письмо начиналось словами «простите, что так долго Вам не писал(а)». Один Сергей Сергеевич Протопопов проявлял в этом вопросе принципиальность: «Истинную любовь… только фарисеи доказывают многоглаголанием и многописанием».
Очень нетипично сложилась осень 1883 года: Екатерина Сергеевна весь сентябрь провела в Петербурге, пока 30-го числа не была посажена в поезд на Московском вокзале соединенными усилиями мужа, Павлыча и слуги Николая. Тут-то Бородин и принялся за Пролог! В конце октября Екатерина Сергеевна стала настойчиво звать его к себе, чтобы «сдать ее на железную дорогу» (доставить обратно в Петербург). Ее попытки заставили его поволноваться, хотя и были изначально обречены: ведь он ни разу еще не покидал академию в разгар семестра. В остальном переписка текла обычным порядком до самого декабря, пусть не без надрыва и связанных с ним литературных ассоциаций: «И меня, и Павлыча глубоко тронуло, до слез, простое, но картинное и полное чувства описание твоей ночи с 23 на 24 Ноября, у Мамы. Это подействовало на нас обоих в роде картин из Достоевского… Как мне захотелось тогда горячо, горячо обнять тебя и многострадальную «фигуру в белом», кладущую за нас земные поклоны, с теплою молитвою, не на одних устах, но и в сердце». Беспокоило его, почему москвички совсем не берут Ганю из института на выходные. Этот ребенок давно стал для него не чужим.
Профессор по-прежнему толстел, седел, часто хворал, страдал от ссор и интриг в фактически коммунальной квартире, бурлящей женскими темпераментами. Убегал к Стасову послушать, как восемнадцатилетний Саша Глазунов играет свою новую симфонию, что никогда не оканчивалось раньше двух часов ночи. Посещал концерты РМО и БМШ. Оценил невероятное новаторство пианистки Софьи Ментер, сыгравшей целый концерт без приглашения других солистов (раньше так поступал только Лист). Очень тронул Курбанова, придя в консерваторию на его лекцию о японской музыке: в качестве инженера на флоте тот посещал Японию и сделал там много музыкальных записей. Если судить по походам на концерты певцов, симпатиями Александра Порфирьевича пользовались меццо-сопрано Прасковья Веревкина и тенор Петр Лодий.
Воздвижение в 1879 году постоянного Литейного моста имело как плюсы, так и минусы — посетителей на Выборгской стало гораздо больше. Бородин жаловался Екатерине Сергеевне: «У нас такая же толчея и базар без тебя, как и при тебе — приходят, уходят, едят, пьют и т. д. Это совсем не то, как было тогда, когда я оставался совсем один, с Катериной Егоровной, Липой, Любочкой и т. д.». Сколько в его бумагах сохранилось начатых и брошенных писем! Будучи перфекционистом, Бородин из-за малейшей описки мог отложить лист и начать сначала. Или он только успевал вывести слова «Милостивый государь», когда его кто-то отвлекал, и писание письма отменялось. Жена была не из тех, кто коня на скаку остановит, оберегая покой работающего мужа. Он же, проведший детство и юность при матери как за каменной стеной, не умел ввести широкий поток посетителей в твердое русло.
Ситуация усугублялась текучим составом жильцов и постоянными переселениями народов внутри квартиры. Александр Порфирьевич смущенно объяснял друзьям: «Все комнаты у нас имеют самое строгое назначение. Так, эта называется моим кабинетом потому, что там спит NN. А эта называется комнатой Кати, потому что в ней мы обедаем». Чарлз Буковски, вдохновляясь английским переводом книги Сергея Дианина, изобретал новые ужасающие подробности:
…в его постели обычно
спал кто-то другой,
а поскольку стулья тоже обычно разбирали,
он часто спал на лестнице,
завернувшись в старую шинель…
Накануне своего пятидесятилетия, едва отбыла в Москву Екатерина Сергеевна, Бородин стал обустраивать для себя личное пространство. Он перешел спать в кабинет. Обои там были восточные, кровать на их фоне смотрелась плохо. Отданная в красильню драпировка вернулась обратно не зеленой, а невесть какой. Глядя на нее, Бородин припомнил «черный фрак Колена синего цвета» из читанных когда-то по-французски либо виденных на французской сцене «Сцен из жизни богемы» Анри Мюрже. Внезапно на него снизошло вдохновение: ночами не спал, в четыре утра вскакивал, днями бегал по магазинам. Заказал столярам тахту, на шторы достал расшитую персидскую термаламу, купил шесть текинских ковров, три турецких и один персидский, да к ним шнуры с кистями, да на Ново-Александровском рынке — материи, чтобы заново обить квартиру. Что это было — проснувшаяся память об отце или влияние успеха «В Средней Азии»? Стасов считал — характер. Давая Репину идеи относительно портрета Бородина, он писал: «В фоне комнаты — диваны с персидскими и туркестанскими коврами. Он их обожал и наполнил ими целых две комнаты у себя. Еще бы! Сам был воплощенный восточник, и по страстности, и по лени, и по порывам, и по разгильдяйству!!!» Увлекавшийся критик в пылу вдохновения легко забывал о чем угодно — о научных работах, о «гейдельбергском» режиме и, само собой, о казусах центрального отопления в академии.
В кабинет теперь почти никто не допускался. К великой ревности Лены — «маленькой Аиды», — туда дозволялось входить Анке, которая взялась вышивать две восточные подушки (ей Александр Порфирьевич тоже рассказывал о своем происхождении от князей Имеретинских). Лено немедленно заявила: раз так, она тоже вышьет две подушки! ТТТурин Алексей презентовал чудную восточную салфетку и расхаживал по квартире, декламируя почти гекзаметром:
Гектор наш тахту уладить спешит,
Пока Андромаха в походе…
Осень 1884 года принесла еще перемены. Дома у Бородина теперь стояли шкафы из бывшей лаборатории Женских курсов, и он энергично заполнял их вещами, вновь занимаясь квартирой и собственным гардеробом. Из Вильно вернулся больной, постаревший Митя. Вскоре по протекции Доброславина он получил место помощника начальника Дома предварительного
