В борьбе с большевизмом - Павел Рафаилович Бермондт-Авалов
А пятен на генерале Краснове много – кто из русского общества этого не знает?
П.Н. Краснова я знаю давно, еще в японскую войну, вначале 1904 года. Когда я лежал, раненный, в окопе у дер. Саймадзы, генерал, в то время подъесаул, в качестве военного корреспондента для удобства – в сопровождении своей жены, объезжал тыловую полосу, заносил в свою корреспондентскую книжку заметки и отсылал их по разным газетам. По-видимому, еще тогда генерал предпочитал проливать чернила, а не кровь. Помню, его называли за все вольные и невольные писания «краснобаем». Этот показательный эпитет он подтвердил во дни «великой и бескровной» революции, когда громоподобно сыпал речами перед очумелым казачеством, идя в политической работе рука об руку с Керенским, Савинковым и др. разрушителями государства Российского. Поразительно, что генерал Краснов никогда в своей критической оценке каких-либо событий или вершителей их не допускал снисходительных оправданий, бичевал чужие ошибки, отвергал наличие неустранимых препятствий, находя, что у каждого «голова на плечах для порядка»…
Почти немыслимо понять, каким образом он, убежденный монархист, как это утвердилось за ним в печати, – приятно разделял с Керенским и Савинковым многотрудную и сложную работу по захвату Петербурга. Повествуя об этом в Архиве русской революции, он сдержанно рассказывает об истеричности сотоварища его – адвоката, минутного диктатора нашей измученной Родины, о красных бантах на груди его казаков, о розах, преподносимых нервному адвокату в автомобиль, наконец, о жидкой перестрелке с большевиками и – совсем мало о его переговорах с большевистским командующим матросом Дыбенко и о последующем соглашении с ним, которое вскоре было вывешено в Гатчине и др. местах. Как известно, генерал Краснов убрался вскоре на Дон с казаками, оборвав свою работу в ту самую минуту, когда судьба столицы могла бы быть решенной в один удар. Савинков предлагал в категорической форме генералу Краснову взять на себя диктаторские полномочия и смелым натиском, опрокинув Петербургскую группу большевиков, захватить город. Романист-генерал преступно уклонился от этого. Было слишком очевидно, что предложение Савинкова, по существу авантюриста, в тот миг было верно и безошибочно рассчитано. Но, по-видимому, генерал Краснов эти тревожные дни воспринимал как сюжет своего будущего романа, а не как грубый реализм, требующий действия, да еще безотлагательно смелого. Родина и он стояли на разных концах бытия. Помимо прочего, генералу мешала и вся его природа: ведь начав революционно катиться, он безусловно удержаться не мог в твердой идейной позиции; страшно было показаться узким в общественном смысле и не глубоким в государственных размерах. Многие тогда говорили – иди и в огне пожаров, в аду неорганизованности твори спасительное дело! Многие шли и многие творили, но не спасительное дело, а – губительное. Мирились с нарастанием бедствий, втирались в ряды остервеневшей охлократии, у которой развязались руки и помутились головы от сознания безответственности.
Характерно для генерала Краснова еще одно: идя с Корниловым против Керенского, он предал Корнилова; вероятно, скажет – «идейно разошелся: я – монархист, он – нет», но в таком случае зачем он шел с явными социалистами Керенским и Савинковым? Предвосхищаю ответ – потому, что они явились тем средством, при помощи которого он, генерал, мог вступить в борьбу с большевиками за идею восстановления порядка в стране, но в таком случае зачем он предал их большевикам, пожимая руку Дыбенко, входя с ними в соглашение? Описывая ход событий тогдашних, генерал осторожен и хитер – неумно! Там, где должно быть отчетливое признание о себе, о своих действиях, продиктованных ему монархической совестью (в которой я сомневаюсь), он предпочитает уклончиво отписываться красотами умирающей осени, шелестом листьев в парке и тревогой, прочитанной им на лицах дам в безмолвных толпах. Романист заглушает в нем в этих местах честного генерала, и перо торопливо выводит лишние, бесполезные слова – из-под них еще выпуклее явствует: генерал изменил своему Государю…
Несколько позже после этой позорной страницы борьбы с большевиками, так пагубно и нелепо написанной рукой генерала-романиста, мне пришлось с ним встретиться. Группы офицеров и солдат, собираемые вербовочным бюро в Киеве, отправлялись мной на Дон под команду генерала Краснова. Мне тяжело вспоминать об этом – благодаря совершенному неумению генерала разбираться в обстановке, а главное, отсутствия в нем идейного прямодушия 6-й стрелковый и Апшеронский полки тогда погибли. Нелегким бременем должна лечь эта гибель на совесть генерала Краснова.
В бытность свою атаманом войска Донского он совершал изумительную трансформацию. Гибкость пера его соперничала с гибкостью души и принципов. Вот что рассказывает генерал Деникин о нем:
«Я не касаюсь внутренних побуждений, руководивших генералом Красновым в его кипучей работе по управлению краем, но во всем, что он писал и говорил была чисто индивидуальная особенность характера и стиля, которая тогда, в дни кровавой борьбы приводила многих к полной невозможности отнестись с доверием к его деятельности. Немцам он говорил о своей и “союза” преданности им и о совместной борьбе против держав согласия и чехословаков (его письмо к Эйхгорну). Союзникам – что Дон никогда не отпадал от них, что германофильство (Дона) вынужденное для спасения себя и Добровольческой Армии, которая ничего не смогла бы получить, если бы не самопожертвование Дона в смысле внешнего германофильства (Миссия генерала барона Менделя в Яссы в начале августа 1918 г., доклад его от 4 ноября). Добровольцев звал идти вместе с Донскими казаками на север, на соединение с чехословаками (письмо к генералу Алексееву 8 сентября и др.). Донским казакам он говорил, что за пределы войска они не пойдут (приказ от 30 сентября и др.). Наконец, большевикам писал о мире (письмо генералу Юзефовичу)».
Генерал Деникин делает довольно яркое заключение: «такая политика была или слишком хитрой, или слишком беспринципной»… Я принимаю заключение второе: часто ведь беспринципность вмещает в себе и хитрость, рано или поздно приводящую к жестокому обнажению жалкой безыдейности, отсутствию твердой воли и обыкновенной житейской честности.
Провалившись, как и следовало ожидать, на Дону, генерал Краснов отправился искать почвы для своей плодотворной деятельности на пользу России – к генералу Юденичу. Там были английские фунты и паек, да, кроме того, профантазированное генералом Красновым – уважение к его особе: вряд ли англичане ценили его литературные и боевые таланты. Самообман, конечно, никому не воспрещен. К глубокой нашей скорби, все дело белой борьбы на Западе рухнуло. Безумные «союзники», отвергнув священные обязанности перед Россией, щедро полили русской кровью равнины Прибалтики. Совершив это предательство, «союзники» закричали на весь мир о греховности и преступлениях Германии, о трагической несообразности моих действий под защитой германцев и, наконец, подтвердили формальным осуществлением, что «Эстония – для эстонцев», «Литва – для литовцев» и проч., забыв одно
