Державин - Олег Николаевич Михайлов
Восхищаясь природой, женской красотой, воспевая воинскую славу, отдавая дань величию государственных деятелей, Державин одновременно всегда думал и о преходящести всего сущего, о бренности бытия. В старости чувства эти утончились, приняли характер тихой грусти. Поэт со спокойной мудростью ожидает неизбежной смерти:
Что жизнь ничтожная? моя скудельна лира!
Увы! и даже прах спахнет с моих костей
Сатурн крылами с тленна мира.
Разрушится сей дом, засохнет бор и сад…
Менее чем через полвека после кончины Державина Я. К. Грот, подвижник-исследователь, изучивший, издавший и прокомментировавший державинские труды, посетил Званку и увидел на месте усадьбы лишь груду кирпича. В своих печальных предсказаниях поэт — в который раз! — оказался провидцем. Спасение от забвения, по Державину, в слове. Заканчивая свое послание к Болховитинову, поэт выражает надежду, что тот разбудит потомков словами:
«Здесь бога жил певец, Фелицы».
Глава одиннадцатая
«РЕКА ВРЕМЕН»
«Мое время прошло, теперь ваше время. Теперь многие пишут славные стихи, такие гладкие, что относительно версификации уже ничего не остается желать. Скоро явится свету второй Державин — это Пушкин, который уже в лицее перещеголял всех писателей…»
Державин
1
В кабинете было тепло. Но он сидел за столом посреди комнаты, натянув белый колпак и запахнувшись в беличий тулуп, обшитый синею шелковою материей. При виде его старчески бледного, угрюмого лица, склоненного над книгой, можно было подумать, что поэт размышляет о прочитанном. Но он спал. Незаметно для себя впал в дремоту, которая толь часто подкрадывалась к нему. Спала и его любимая собачка Бибишка, пригревшаяся за пазухой и выставившая наружу лишь умненькую беленькую мордочку.
Меж тем юноша, румяный от принесенного в Питер Николой Зимним морозца, спрашивал у седого камердинера:
— Дома ли его высокопревосходительство и принимает ли сегодня?
— Пожалуйте-с, — отвечал Кондратий, указывая на деревянную лестницу.
— Но, голубчик, — умолял юноша, разволновавшийся от того, что увидит сейчас самого Державина, — нельзя ли доложить прежде, что вот приехал Степан Петрович Жихарев, а то, может быть, его высокопревосходительство занят?
Кондратий махнул рукой:
— Ничего-с, пожалуйте… Енерал в кабинете один…
— Так проводи ж, голубчик!
— Ничего-с, извольте идти сами. Прямо по лестнице, а там и дверь в кабинет — первая налево….
Жихарев пошел или, скорее, поплелся. Ноги под ним подгибались, руки тряслись, и весь он был сам не свой: его била лихорадка. Остановившись перед стеклянною дверью, занавешенною зеленою тафтой, он не знал, что делать — толкнуть ли дверь или дождаться, что кто-нибудь войдет. Вдруг в коридоре появилась старшая дочь Львова, воспитывавшаяся вместе с двумя сестрами у Державина. Очаровательная восемнадцатилетняя Елисавета, ровесница гостя, приостановилась и добродушно спросила:
— Вы, верно, к дядюшке?
Жихарев мог только кивнуть в ответ головой.
— Так войдите, — и Елисавета без церемоний отворила дверь.
Ни сам Державин, ни даже его собачка не проснулись. Жихарев кашлянул. Поэт вздрогнул, зевнул и, поправив колпак, сказал, скрывая смущение:
— Извините, я так зачитался, что не заметил вас. Что вам угодно?
Жихарев объявил, что по приезде из Москвы в Питербурх он решил непременно посетить Державина и выразить искреннее уважение к его имени, а затем назвал себя.
— Так вы часом не родственник ли Степана Данилыча Жихарева? — оживился Державин, тотчас спомнив давнего своего знакомца по тамбовскому губернаторству.
— Внук…
— Как я рад! А зачем сюда приехали? Не определяться ли в службу? — Державин не давал молодому человеку вставить слова. — Если так, то я могу попросить князя Петра Васильевича Лопухина и даже графа Николая Петровича Румянцева…
— Благодарю, ваше высокопревосходительство, — отвечал Жихарев. — Я уже получил назначение и ни в чем покамест надобности не имею, кроме вашей благосклонности…
Державин принялся расспрашивать юношу, где тот учился, чем занимался и каково состояние его семьи, но вдруг, спохватившись, сказал:
— Да что ж это вы стоите? Садитесь! Вам не жарко? А я, признаться, люблю, когда теплуга…
Жихарев взял стул и подсел к нему.
— А что это у вас под мышкой? Книга?
— Это трагедия моего сочинения «Артабан», которую я желал бы посвятить вам, ежели она того стоит, — робея, отвечал тот.
— Трагедия? Прекрасно! Нам в нашей словесности как раз не хватает произведений в драматическом роде, — воодушевился Державин. — Впрочем, комедии у нас есть, и превосходные. Вспомните Фонвизина или приятеля и родственника моего Капниста. Сей в царствование покойного императора неоднократно читывал у меня при многих посетителях свою «Ябеду», и она едва не погубила автора. В городе заговорили о неслыханной дерзости, с какой выведена в комедии безнравственность и лихоимство губернских чиновников. Капнист испугался, чтоб его не очернили в мнении императора. Спросил, что ему делать. — Державин тонко улыбнулся. — «То же, что Мольер со своим «Тартюфом», — посоветовал Львов. — Испроси позволения посвятить твою комедию самому государю». Капнист последовал совету — и все толки умолкли…
Державин прикрыл глаза, как бы уйдя в себя, в свои воспоминания, затем встрепенулся и с некоторым вызовом, словно приглашая на спор, сказал:
— А вот высокому, трагическому жанру не повезло…
— Но как же «Эдип в Афинах»? — осмелел юноша. — Такой трагедии, какую создал Озеров, у нас никогда не бывало! Стихи бесподобные, мысли прекрасные, чувства бездна… — он умолк, испугавшись хвалить кого-то при Державине.
— Все это так, но при несравненных красотах у Озерова есть и немалые погрешности…
В сих словах Жихареву послышалось неодобрение,
