Янка Купала - Олег Антонович Лойко
Юрка — Раю, Янка — Маньку,
Сколько пыла, сколько жара, —
Шпарят польку, «Сербиянку»,
А гармошка все играет.
«Вечеринка» станет народной песней, всем своим задором выражая новую колхозную жизнь. Все молодое колхозное крестьянство тридцатых годов увидело в этом стихотворении себя, а Купала писал его, зная, что на гармошке играет не безымянный музыкант-гармонист, а Василь Романцев; как знал он по имени и всех тех, кто на другой день после вечеринки, в воскресенье, пришел к нему с хлебом-солью на дачу. Почтенный, сосредоточенный председатель колхоза Шастовский, более молодой и подвижный, чем председатель, бригадир Семен Борознов, свинарка Дерезовская, трактористка Маша Охремова, звеньевая Войцеховская, конюх Черкасов, Михаил Старовойтов. Хлеб-соль внес в дом на круче старейший колхозник села Черкасов. Звеньевая несла лен, трактористка — мед, свинарка — пирог, а дети — цветы. И среди них был и тот хлопчик, который на днях, жужжа и взмахом руки рассекая воздух, изображал, что это крутится в воздухе не его рука, а пропеллер. В тот момент мальчик был безразличен ко всему, что было на пыльной Левковской улице, — к курам и голубям, к свиньям в лопухах и к тяжело дышащим от полуденного зноя коровам. Не обратил он внимания даже на то, что сам Купала, слегка опираясь на трость, шел по Левковской улице. Мальчик несся по ней напрямик, видимо, к тому месту возле Днепра, где на пологом выпасе садился недавно двукрылый, со звездами под крыльями самолет. Однако торопился этот мальчик не только на приднепровский берег, но и прямо в стихотворение Купалы «Мальчик и летчик». Мальчишка поэта не заметил, поэт мальчишку заметил. Песней — пионерской, широко известной в тридцатые годы, стало и это стихотворение Купалы.
Цветы несли в дом на круче девчушки, среди них была и Женя Новикова, которую Купала больше запомнит уже потом, когда, как он любил говорить, нашел ее в лесу, нашел, как ягодку, разглядев в глухом лесу за оврагом среди кустистого земляничника. Подросток-семиклассница, она как взрослая прилежно собирала в свой кувшинчик красную россыпь душистой земляники.
Купала и в счастливых Левках нашел сиротку! Ведь он же не мог не спросить у розовой косыночки, которая так по-взрослому озабоченно собирала ягоды: «А ты чья, кветочка?»
— Левковская, — ответила девочка, зардевшись, как земляничка.
Но Купала был на то и Купала, чтоб допытаться, чья она, и, узнав, что у Евгении умерла мать, что Жене очень хочется учиться, стать учительницей, Куцала после этой встречи, хотя он и находился в лесу, вечером выбрался в Левки — к отцу Жени. Так с лета 1938 года Евгения Новикова стала еще одной студенточкой в минском купаловском доме под тополем, хотя в нем уже были студенточками две дочери Лели Романовской, был студентом сын Лели, тоже Янка, как и дед-поэт.
В Левках летом 1935 года в первое лето Купалы написаны им и стихи «Белоруссии орденоносной», «Алеся», «Сдается, — вчера это было», «Партизаны», «Сыновья», «Как я молода была», «Лён», на рукописи перевода которого еще живой тогда А. М. Горький написал одно красноречивое слово: «Славно!» Действительно, славно писалось Янке Купале в июне 1935 года в Левках. Мы, однако, нарочно не назвали еще два стихотворения от июня тридцать пятого года — «Солнцу» и «Мое мне солнце поводырь…». О солнце очень много думал на днепровской круче поэт, думал в своей светелке, где так любил встречать утреннее солнце, провожать вечернее. Но он много думал о солнце и еще по одной причине: где-то в самом конце мая ему вдруг захотелось, прямо потянуло на старый Долгиновский шлях. Окопов не было, и свернул Иван Доминикович в Мочаны: «Как поживаете, дядька Амброжик?!»
На благодарственном хлебе овдовевшей невестки жил неунывающий прежний хозяин, который не из одной печи хлеб ел: в молодости познал хлеб собачий — батрачий, а сейчас, с поникшими уже плечами, сидел на завалинке и рассказывал сказки. Купала был памятный на сказки: с детства не забыл Песляковых сказок. И действительно, не просто на ветер рассказывал свои сказки и дядька Амброжик, начиная их одним и тем же запевом: «Ни когда было, ни когда будет, но расскажу тебе, Яночка…» Дядька Амброжик то и дело вытирал глаза, которые у него начали слезиться. От старости, от жалости?..
— Ты, Яночка, не думай, что борода у меня только для того, чтобы печь выметать, — говорил дядька, — я и подмести дорожку доброму гостю могу, и след ею могу замести. Ей-богу, правда, истинная правда! Но послушай. Это не про тебя, а может, и про тебя, про твой тополь, а может, и не про твой тополь слышал я сказку недавно. Люди же про твой тополь еще ничего не знают, да видели как-то в лесу тополь, который оплела своим черным телом змея. Больно тополю, а сбросить с себя змею не может: ему бы придавить змею, притиснуть ее всем своим могучим стволом, проткнуть всеми своими острыми сучьями, но для этого ведь надо упасть. А он же сильный, могучий, как тополь над твоей хатой. Вот я и думаю, расскажу тебе сперва про тополь, который не может своими ветвями-руками поднять камень, чтобы прикончить подколодного гада…
Благодарственный хлеб невестки Амброжика оказался пеклеванным, колхозным; несчастная вдовушка — разговорчивой, как свекор, да еще такой, за которой хоть пешочком с мешочком пойдешь, а она тебя посадит в мешок, да еще завяжет.
— Лучше помереть у мужа в ногах, чем у детей на руках, — говорила молодая вдовица Маруся, вздыхая. — Мне уже не будет того счастья, хоть еще Маруся, если постараюся.
Невестка Амброжика старалась, и солнцеглазая яичница жарко заскворчала на сковородке, она же нарезала миску колбасы, сала, вывернула на льняную накрахмаленную салфетку белый как снег сыр из клинка, пододвинула поэту, а хлеб нарезала большими ломтями, по-мужски прижимая буханку к полной груди.
— На
