Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
Подобно Суворину, провалом пьесы неприятно поражен был Лейкин. Он вспоминал: «Рецензенты с каким-то злорадством ходили по коридорам и буфету и восклицали: „Падение таланта“, „Исписался“»[362]. Когда Суворин уходил из своей ложи, Д. Мережковский сказал ему, что пьеса неумна, ибо «первое качество ума — ясность». Суворин в ответ нагрубил ему, и с тех пор лагерь чеховских врагов возглавила Зинаида Гиппиус.
Карпов скрывался в своем кабинете. Туда заглянул Чехов — с посиневшими губами и с искаженным гримасой лицом он сказал едва слышно: «Автор провалился». А потом затерялся на стылых петербургских улицах[363].
Глава 55 (октябрь — ноябрь 1896) Смерть Христины
Пока рецензенты наперегонки строчили отзывы о «Чайке», ее автор одиноко бродил по городу. Исчезновение Антона вызвало переполох среди друзей и знакомых. Пройдет полтора месяца, и он даст выход гневным чувствам на страницах дневника: «Это правда, что я убежал из театра, но когда пьеса уже кончилась. Два-три акта я просидел в уборной Левкеевой. К ней в антрактах приходили театральные чиновники <…> Толстые актрисы, бывшие в уборной, держались с чиновниками добродушно-почтительно и льстиво <…> это были старые, почтенные экономки, крепостные, к которым пришли господа». Левкеева в вечер провала «Чайки» почивала на лаврах.
Дойдя до Обводного канала, Антон обнаружил, что трактир Романова еще открыт и, зайдя туда, заказал ужин. Обеспокоенный Александр в поисках брата заезжал к Сувориным. Вернувшись в суворинскии дом, Антон сразу лег в постель и укрылся с головой одеялом. Ожидая его, Маша с Ликой молча просидели два часа в номере «Англетера». Позвонил Александр — ни он, ни Потапенко, ни Суворин не видели Антона с начала второго действия спектакля. В час ночи Маша взяла извозчика и поехала к Сувориным: «В квартире было темно, и лишь далеко-далеко в глубине через анфиладу комнат в открытые двери светился огонек. Я пошла на этот огонек. Там я увидела Анну Ивановну, жену Суворина, сидевшую в одиночестве с распущенными волосами. Вся эта обстановка, темнота, пустая квартира — все это еще более удручающе подействовало на мое настроение. „Анна Ивановна, где может быть брат?“ — обратилась я к ней. Желая, видимо, развлечь и успокоить меня, она начала болтать о пустяках, об артистах, о писателях. Через некоторое время появился сам Суворин и начал говорить мне о тех изменениях и переделках, которые, по его мнению, нужно сделать в пьесе, чтобы в дальнейшем она имела успех. Но я совсем не расположена была слушать об этом и только просила разыскать брата. Затем Суворин куда-то ушел и вскоре же вернулся веселым. „Ну, можете успокоиться. Братец ваш уже дома, лежит под одеялом, только никого не хочет видеть и со мной не пожелал разговаривать“».
Антон, не высунув головы из-под одеяла, обменялся с Сувориным несколькими фразами. Суворин хотел было включить свет, но Антон остановил его: «„Умоляю не зажигать! Я никого не хочу видеть и одно только вам скажу: пусть меня назовут (он сказал при этом суровое слово), если я когда-нибудь напишу еще что-нибудь“. — „Где вы были?“ — „Я ходил по улицам, сидел. Не мог же я плюнуть на это представление. Если я проживу еще 700 лет, то и тогда не отдам на театр ни одной пьесы“»[364]. Антон твердил, что покинет Петербург первым же поездом: «Пожалуйста, не останавливайте меня». Суворин сказал ему, что в пьесе есть недостатки, и потом пометил в дневнике: «Чехов очень самолюбив, и когда я высказывал ему свои впечатления, он выслушивал их нетерпеливо. Пережить этот неуспех без глубокого волнения он не мог. Очень жалею, что я не пошел на репетиции».
Будучи уверенным в успехе «Чайки», Суворин заранее написал хвалебную рецензию, теперь же ее пришлось переделывать. У изголовья кровати Антона он оставил адресованное ему письмо.
Антон спал, а в это же время не могла сомкнуть глаз Лидия Авилова. В отличие от Лики, у нее и в мыслях не было, что ее личная жизнь будет выставлена на всеобщее обозрение. Придя же на премьеру «Чайки», она увидела, как Нина дарит Тригорину медальон с зашифрованной гравировкой: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». На этот раз за указанными томом и страницей скрывался обещанный ответ Антона. Вернувшись домой, она напрасно искала это послание в его книгах. И лишь под утро ей пришло в голову, что он мог зашифровать фразу из ее собственного рассказа. Она раскрыла указанную страницу, нашла прозвучавшие со сцены номера строк: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается»[365]. После столь безнадежного ответа ей только и оставалось, что снова лечь в постель.
В зрительном зале в тот вечер находился Модест Чайковский. «За много лет я не испытывал такого удовольствия от сцены и такого огорчения от публики, как в день бенефиса Левкеевой», — писал он Суворину. Была на премьере и самая юная чеховская поклонница, Елена Шаврова. Глубоко потрясенная и пьесой, и реакцией публики, она утешала «дорогого мэтра»: «Знаю только, что это было удивление, восторг, напряженный интерес и порою сладкое и жуткое сострадание (монолог мировой души) и жалость и сострадание к ним, к действующим лицам пиэсы, — жалость, какую испытываешь только к настоящим, живым людям. „Чайка“ так хороша, так трогательна, так правдива и жизненна, так нова по форме, что я не могу не выразить Вам своего восторга и глубокой благодарности»[366].
Пройдет совсем немного времени, и Шаврова представит более убедительное доказательство своего сочувствия Антону.
На следующее утро Чехов поднялся и, не беспокоя Суворина и его жены, позвонил Потапенко, написал открытку Маше, письмо в Ярославль Мише, оставил Суворину прощальное послание и вышел из дому. Маше он сообщил: «Я уезжаю в Мелихово; буду там завтра во втором часу дня. Вчерашнее происшествие не поразило и не очень огорчило меня, потому что я уже был подготовлен к нему репетициями, — и чувствую я себя не особенно скверно. Когда приедешь в Мелихово, привези с собой Лику».
Письмо к Суворину заканчивалось словами: «Печатание пьес приостановите. Вчерашнего вечера я никогда не забуду, но все же спал я хорошо и уезжаю в весьма сносном настроении. Пишите мне».
С Мишей Антон был более откровенен: «Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжкое напряжение недоумения и позора. Актеры играли гнусно, глупо. Отсюда мораль: не следует писать пьес. Тем не менее все-таки я жив, здоров и пребываю в благоутробии. Ваш папаша А. Чехов».
Уезжая от Суворина, Чехов без его ведома взял у него последние три выпуска «Вестника Европы», в которых был напечатан очерк И. Соколова «Дома», рассказывающий о тяжкой судьбе русского крестьянства и давший толчок суровой чеховской прозе, появившейся после «Чайки».
В сопровождении Потапенко и суворинского лакея Василия (который, как и гувернантка Эмили Бижон, был привязан к Чехову не менее, чем к хозяину) Антон отправился на вокзал. Не дожидаясь ночного экспресса, он предъявил бесплатный билет и сел в первый отходивший на Москву товарно-пассажирский поезд. После блуждания по промерзшему Петербургу ему сутки пришлось трястись в холодном вагоне. (Эта поездка не замедлила сказаться на его легких.) Чтобы скоротать утомительный путь, Антон еще раз прочел записку Александра, полученную по окончании провалившегося спектакля. Это был единственный раз, когда Александр похвалил серьезный драматический опыт младшего брата: «Я с твоей „Чайкой“ познакомился только сегодня в театре. Это чудная, превосходная пьеса, полная глубокой психологии, обдуманная и хватающая за сердце. С восторгом и крепко жму твою руку».
На обороте записки Антон набросал полное извинений письмо жене Суворина: «Милая Анна Ивановна, я уехал не простившись. Вы сердитесь? Дело в том, что после спектакля мои друзья были очень взволнованы; кто-то во втором часу ночи искал меня в квартире Потапенки; искали на Николаевском вокзале <…> Это трогательно, но нестерпимо. К тому же у меня уже заранее было предрешено, что я уеду на другой день независимо от успеха или неуспеха. Шум славы ошеломляет меня, я и после „Иванова“ уехал на другой день. Одним словом, у меня было непреодолимое стремление к бегству, а спуститься вниз, чтобы проститься с Вами, было бы нельзя без того, чтобы не поддаться обаянию Вашего радушия и не остаться. Крепко целую Вам руку, в надежде на прощение. Вспомните Ваш девиз! Я остригся и стал похож на Аполлона. Представьте, я чувствую, что я влюблен».
Хотя девизом Анне Ивановне служила напечатанная на ее почтовой бумаге фраза «Comprendre — pardonner!»[367], Антон, перебеливая письмо, предусмотрительно опустил слова о своей влюбленности. Теперь не Лика, а Людмила Озерова завладела его чувствами.
Однако ум его тревожили мысли о тяготах крестьянской жизни. Прочитав очерк «Дома», Чехов обратился к автору с просьбой об оттисках. В Москву Антон прибыл 19 октября, еще до рассвета, и сразу пересел в поезд, идущий в сторону Мелихова. К восьми часам утра он вышел на станции Лопасня, оставив в вагоне третьего класса сверток с халатом и постельным бельем. (В тот же день начальник станции вернул ему вещи.) Мелиховская круговерть сразу заставила позабыть о петербургских огорчениях. На кухне работники шумно пропивали горничную Анюту Андриянову, просватанную отцом против ее воли. За три недели отсутствия прибавилось больных мужиков. Заседания в Серпуховской земской управе, на которых Антона благодарили за строительство школы и обещали построить шоссе до Лопасни, отняли у него последние дни октября. Сам Чехов задумал устроить в таганрогской библиотеке справочный отдел. А в голове уже роились мысли о новой повести — впервые за четыре последних года в ней не будет личных тем, — которая получит название «Мужики». Готовясь к работе над ней, Чехов разыскивал русское издание (с французским у него все-таки было неважно) статьи Винье д'Октона «Крестьянин во французской литературе».
