Николай Караченцов - Корабль плывет

Эта операция заканчивается где-то в 20.15. В это время я уже возвращаюсь домой — весь день ушел на организацию маминых похорон. Дома меня ждут Инна Чурикова, Боря Чунаев, другие наши с Колей друзья. Я — не в себе. Помню, все повторяю: «Не могу я сейчас к нему ехать…» Они меня поддерживают, успокаивают: «И не надо, тебя все равно не пустят…»

Первый раз после аварии я увидела Колю только в день похорон мамы — рано утром 2 марта… Мы всей семьей приезжаем в Институт имени Склифосовского. Меня встречает Царенко и начинает что-то объяснять. Говорит долго. Я его внимательно слушаю, но из-за страшного нервного перенапряжения ничего не соображаю и твержу только одно: «Я все равно ничего не понимаю, хочу только увидеть его». Тут подходит Крылов и тоже что-то начинает говорить. А у него такой тихий, обволакивающий, убедительный голос… Услышав его, я словно ступила на островок надежды… Посовещавшись, врачи все-таки проводили меня к Коле. Впоследствии мне рассказали, что именно в тот день они ждали, что он умрет. То есть ситуация сложилась критическая, надежды на благополучный исход не было никакой. И мне стало понятно, почему доктора на меня так смотрели, почему не хотели пускать к Коле. Они боялись, что он умрет на моих глазах. Это был решающий день…

И вот я вижу Колю — красивого, атлетически сложенного… Он лежит голый, с забинтованной головой, со всякими трубочками, и мне кажется, что он просто спит. Я его целую и шепчу: «Колечка, я все сделаю, как ты просил. Мамочку мы проводим красиво, все сделаем, как надо… А ты тут без меня ничего не придумывай… Просто лежи и жди. Я приду и непременно тебя вытащу…» И уезжаю хоронить маму, потом — на поминки. Со следующего дня начинаю приходить к Коле каждый день.

Сейчас мне кажется, что в те дни я вообще не спала. Ложилась дома на Колино место, на его подушку и как-то проваливалась — не в сон даже, а в какое-то забытье. А вставала как по звонку. В 7 часов — подъем, в 9 — служба в церкви, потом Склиф, потом опять служба, потом встречи-созвоны с врачами, ночью опять пропадание в полусне и снова молитва… Я играла с Колей в спектакле ««Юнона» и «Авось»» Казанскую Божью Матерь и молилась за него перед иконой Казанской Божьей Матери. В свое время, чтобы исполнить эту роль, я брала благословение в Сергиевом Посаде у иеромонаха отца Владимира. И после случившегося с Колей поехала туда же. Стояла на коленях несколько часов и молилась.

А потом каждый день я говорила Коле: «Колечка, я тебя жду. Возвращайся». И читала ему Псалтырь, начитывала Песни Давида… Я верю, что эти сложенные веками слова очень сильно действуют… В больницу приходили наш сын Андрюша с Ирой, Миша… Ирочка, беременная, часами стояла в реанимации — голодная, не евши, не пивши, но никуда не уходила. Мы думали, что она там родит. Она читала Коле стихи, пела песни; мы все его гладили, разговаривали с ним. В том странном состоянии, когда он вроде бы «проснулся», но глаза не открывал, он держал нас за руки, слегка их пожимая, ему нравилась больше всего рука беременной Ирочки. Врачи мне потом сказали, что люди в таком пограничном состоянии могут общаться с еще не родившимся ребенком. Интересно, что сейчас он, пожалуй, больше всего скучает по Янечке, все время спрашивает, когда ее привезут.

Дети покупали ему лекарства, мази, а я только стояла возле него. Стояла и молилась. Андрюша поначалу был совершенно белого цвета, очень растерян, буквально убит. Но потом растерянность и страх прошли, он собрался с силами. Они с Мишкой привозили Коле какие-то диски, заводили их, о чем-то с ним разговаривали, читали ему письма, телеграммы…

Наверное, каждый человек по-разному ощущает беду. Один может ее преодолевать, а другого она накрывает. Я из первой категории. Отчаяние навалилось на меня только один раз — в ту ночь, 28 февраля, когда я увидела окровавленную одежду Коли и ждала результата операции. Когда осознала, что мамы уже нет и сейчас из жизни уходит муж… Тогда у меня появилось ощущение, что сил моих больше не хватит, жизненные резервы кончились. Я же привыкла к тому, что живу с очень сильным человеком. В любой момент достаточно было снять трубку и сказать: «Коленька, у меня ЧП». Он тут же все бросал и немедленно прилетал из любой стороны света. Всегда в нужный момент оказывался рядом. А тут я очутилась один на один с таким ужасом… Но я не плакала. Только на похоронах мамы, но и то сказала себе, что вообще не имею права плакать. Когда умерла мама и с Колей приключилось такое несчастье, моя сестра, рыдая, сказала мне: «Ты теперь нам и мама, и папа, и бабушка, и дедушка, ты — все». И я поняла: вся ответственность — на мне. Только невыносимая тоска одиночества меня захватила. Это не было отчаяние.

Это было чувство невыразимой боли, такое ощущение, что твою голову прокручивают в мясорубке. Я все время просила: «Если уж так дано, то дай, Господи, мне силы». Ведь мне надо поднимать внуков, все, стоящие за мной, ждут от меня помощи, я не имею права быть беспомощной. Постепенно боль отпускала и появлялась надежда на лучшее. Во мне тогда все сконцентрировалось на Коле. Что бы я ни делала, где бы ни была, все время присутствовала только одна мысль — о его выздоровлении. И потихоньку, помаленьку появились во мне какая-то несгибаемость и уверенность, что мы идем правильной дорогой.

Я сижу одна, а он где-то там летает. И когда берешься за руку, а эта рука проникает в тело другого и прямо прорастает в сердце. Я вспоминаю мексиканскую художницу Фриду Кало. Если бы я сейчас рисовала в ее стиле, то моя рука проникала бы к нему в сердце, а его рука через мою руку попадала бы мне в сердце.

15 марта я прихожу домой из церкви, ко мне бросается Надя, помощница по хозяйству, со словами: «Звонили из больницы! Коля вышел из комы!» И тут же мчусь в реанимацию. Приезжаю, а он лежит, как лежал. Никаких изменений, никаких намеков на то, что он меня слышит, видит… Я бегу к Крылову, и он объясняет, что это только в кино так бывает — больной после глубокой комы открывает глаза и сразу же начинает говорить, улыбаться, целовать любимых… В жизни все по-другому. «Он всплыл, и это главное», — говорит профессор. Видимо, по их счетчикам, по приборам, было видно, что мозг начал работать. Но я-то в этом ничего не понимаю и потому все время спрашиваю: «Где это видно? По каким признакам?» Крылов снова убеждает меня: «Поверьте, это так…» В этот же день ко мне подходит заведующий нейрореанимацией Царенко и говорит: «Можно я, наконец, пойду домой поспать?» А я смотрю на него, вижу — волосы у него какие-то вздыбленные — и думаю: «Что это он такой непричесанный?»

И ничего не соображаю. Говорю: «Да, конечно». А потом до меня доходит, что врачи, оказывается, все эти две недели никуда из больницы не уходили — спасали Коле жизнь…