Федор Раззаков - Леонид Филатов: голгофа русского интеллигента

Все лето Филатов провел в разъездах, колеся по стране с гастролями. В интервью газете «Московская правда» (31 июля) актер, в частности, заметил: «Я человек вагонный и самолетный. Так сложилось, что едва-едва успеваю проглядывать, прочитывать все интересное, что выходит. А в дорогу беру с собой детективы. Практически через мои руки проходит все, что выходит в этом жанре…»

Судя по всему, речь идет не только о советских детективах, но и о книжной серии «Зарубежный детектив», которая пользовалась в те годы у населения бешеной популярностью.

Глава тридцать вторая

Возвращение в «Таганку»

К осени Филатов уже вновь числился в штате родной «Таганки», хотя его возвращение туда не все коллеги встретили с радостью. Были и такие, кто не мог простить ему (а также Смехову и Шаповалову) ухода и даже того выступления на капустнике, где они прошлись по Эфросу. Но эти недовольные голоса тонули в хоре восторженных, поскольку атмосфера в труппе была эйфорическая – все радовались приходу в театр нового руководителя (Николая Губенко) и продолжали жить в предвкушении скорого возвращения Юрия Любимова, хотя после его поддержки «Интернационала сопротивления» с его приездом на родину возникли определенные трудности. Но таганковцы верили, что самое страшное уже позади.

17 октября Филатова ввели в худсовет «Таганки», что свидетельствовало о том, что его прежние позиции в этом театре остались незыблемыми. Он играет сразу в шести спектаклях, а кроме этого еще ездит на «Мосфильм», где заканчивает работу над фильмом «Шаг» (там идет озвучание).

Тем временем в театральном мире многие не могут простить Филатову смерти Эфроса. Валерий Золотухин в своем дневнике от 21 октября записывает следующие строки:

«С Наташей (Н. Крымова – вдова А. Эфроса. – Ф.Р.) мы поговорили. Такое ощущение, что она успокоилась и не надо мне будет шибко суетиться разоблачать преступников без конца. Они наказаны.

– Филатов говорит, что они зря полезли с этим «Современником», что это история некрасивая и пр.

– Кому это он говорит?

– Людям…

– А мне он говорит другое – что-де там особенного. Не сориентировались. Это они не смоют никогда. Их спасти может публичное покаяние, как Раскольникова на площади, но ведь они этого не сделают никогда. Потому что – трусы…»

Как показала действительность, Золотухин ошибся: Филатов нашел в себе смелость покаяться публично, пусть не на площади, но со страниц печатных изданий. Чего нельзя сказать об остальных его коллегах. После чего преданная Эфросу Ольга Яковлева написала следующее:

«Скажу о Леониде Филатове, который уже трижды обозначил, что его болезнь – это расплата за то, как он поступил с Эфросом. Когда-то давно, услышав об этом, я написала ему письмо. Но так и не отослала. Я писала: „Леня, не кори себя. Потому что если тебя простил при жизни Анатолий Васильевич, то людям ты уже не подсуден“. (Яковлева имеет в виду тот эпизод, о котором речь уже шла выше: когда Филатов пришел на премьеру „Мизантропа“ в „Таганку“, боялся показаться на глаза Эфросу, но тот сам подошел к нему и сказал, что не держит на него зла. – Ф.Р.)

Даже будучи прощенным, Леонид не может сам себе этого простить. И то, что ему кажется, будто его болезнь – это расплата за его отношение к Анатолию Васильевичу, что это связано с прошлым, – это уже Ленина совесть. Что делает ему честь. И конечно, хочется его успокоить и пожелать ему всяческого здоровья. Но вот рука не поднималась отправить ему это письмо…»

Однако сам Филатов с болью реагирует на сложившуюся вокруг него ситуацию и даже выплескивает эти чувства на бумагу. Так на свет рождается стихотворение «Анонимщикам».

Пошла охота, знать, и на меня —Все чаще анонимки получаю…Я всем вам, братцы, оптом отвечаю,Хотя и знаю ваши имена.Какой опоены вы беленой,Какой нуждой и страстью вы гонимы,Сидящие в засаде анонимы,Стократно рассекреченные мной?..С какой «великой» целью вы в ладу,Когда часами спорите в запале,Попали вы в меня иль не попали,И – если да, когда ж я упаду?..Но если даже я и упадуИ расколюсь на ржавые запчасти,То чье я обеспечу этим счастьеИ чью я унесу с собой беду?..Вот снова пуля сорвала листвуИ пискнула над ухом, словно зуммер.А я живу. Хвораю, но не умер.Чуть реже улыбаюсь, но живу.Но – чтобы вы утешились вполнеИ от трудов чуток передохнули —Спешу вам доложить, что ваши пули —От первой до вчерашней – все во мне.Не то чтоб вы вложили мало сил,Не то чтоб в ваших пулях мало яда, —Нет, в этом смысле все идет как надо,Но есть помеха – мать, жена и сын.Разбуженные вашею пальбой,Они стоят бессонно за плечами,Три ангела, три страха, три печали,Готовые закрыть меня собой.Я по врагам из пушек не луплю,Не проявляюсь даже в укоризне,Поскольку берегу остаток жизниДля них троих – для тех, кого люблю.И ненависти к вам я не таю, —Хоть вы о ней изрядно порадели! —Вы не злодеи, вы – жрецы идеи,Нисколько не похожей на мою.А кто из нас был кролик, кто – питон,Кто жил попыткой веры, кто – тщетою, —Все выяснится там, за той чертою,Где все мы, братцы, встретимся потом…

Тем временем в ноябре на экраны страны вышел фильм Эльдара Рязанова «Забытая мелодия для флейты», где Филатов играл главную роль – влиятельного чиновника от культуры Леонида Семеновича Филимонова. Поскольку фильм исследовал весьма актуальную тему – изобличал касту бюрократов, – внимание прессы к нему было приковано пристальное: о нем написали практически все центральные издания, начиная от «Правды» и заканчивая «Советской культурой». Причем рецензии были разные: как положительные, так и критические. Поскольку публикаций об этом фильме было много, позволю себе привести только одну из них, итоговую, где были суммированы если не все, то многие из прозвучавших мнений. Написал ее Виктор Матизен в журнале «Советский экран». Вот лишь несколько отрывков из нее:

«Важнейшим фактором, определяющим восприятие и оценку картины, оказалось „расстояние“ от зрителя до героев и ситуаций фильма. „Фильм не о плохом чиновнике, а о каждом из нас“, – пишет Ю. Гладильщиков („Литературная Россия“, 18 декабря 1987 года). Психологически это – «крупный план», тесная близость к положению, в котором находится герой фильма. «Любовная драма, переживаемая героем, его неспособность отказаться от привычной системы ценностей есть часть более общей драмы… определенного слоя людей», – считает Т. Хлоплянкина («Литературная газета», 18 ноября 1987 года), уже не причисляя к этому «определенному слою» ни себя, ни «нас», но еще признавая социальную значимость конфликта. Это – «средний план». И наконец, весьма удаленную точку зрения выбирает А. Плахов, утверждающий, будто «вся мелодия» рязановской ленты укладывается в одну из строк «Ювенильного моря» А. Платонова и не требует «ни широковещательных античиновничьих деклараций, ни двухсерийного метража» («Литературная газета», 25 ноября 1987 года). С измельчением плана уменьшается и оценка картины – от высокой у Ю. Гладильщикова до весьма скептической у А. Плахова.