Андрей Чегодаев - Моя жизнь и люди, которых я знал

Моя очень краткая встреча с Самаркандом в 1960 году только подтвердила, что для меня Самарканд является достойной всяческого преклонения и восхищения, но посторонней моей душе экзотикой.

Мы вернулись в Москву в 1944 году. Наши комнаты в Плотниковой переулке были бережно сохранены Виктором Никитичем Лазаревым. Только все окна выбиты и шкаф, отделявший мою детскую кроватку, пробит осколком бомбы. Это случилось в ту ночь, когда был разбомблен Вахтанговский театр на Арбате, близко от нас.

По возвращении, я поступила в Московскую среднюю художественную школу. Папа и мама, оба, были приглашены И. Э. Грабарем в основанный им Институт искусствознания, тогда Академии Наук, в качестве аспирантов, хотя по возрасту и опыту работы не очень подходили для этой роли, но война спутала все карты. Отец вернулся в Музей изобразительных искусств, где проработал до конца 1949 года, когда музей был превращен в выставку подарков Сталину. Мама написала и защитила в 1948 году диссертацию о Яне Ван Эйке — успела благополучно защитить: началась «кампания» по борьбе с космополитизмом: маму выгнали из искусствоведческой секции МОСХа как «занимающуюся неактуальной проблематикой» (у нее были книги и статьи о Рембрандте, Рубенсе и пр.). Ее подруга, Наталия Александровна Гурвич, шутила после защиты, что мама благополучно спрыгнула на ходу с несущегося на всех парах поезда.

А отца в самом конце войны командировали в Германию. Этим эпизодом 1945 года он фактически закончил свои воспоминания.

Германия—1945

В феврале 1945 года я был послан в Германию, на Первый украинский фронт в Силезию, — собирать трофеи. Отправляясь в Силезию, я знал, что в этой области Германии отроду не было художественных ценностей, и когда по приезде туда это подтвердилось, я сосредоточил свою работу на собирании книг по истории искусства. Я абсолютно не прикасался к городским библиотекам тех городов, которые постепенно занимали наши военные части, считая аморальным разорять то, что обращено к народу. Я интересовался только загородными виллами и замками или богатыми городскими особняками, сквозь которые прошли отступавшие немецкие части, за ними наши и где царил полный хаос, а никому не нужные книги валялись на полу, часто затоптанные чьими‑то сапогами. Собранные мною книги я привез в Москву и передал в библиотеку своего музея.

Отца обрядили в офицерскую форму, сочли, что его званию доцента соответствует чин майора, и в таком виде отправили в Германию в компании с Сергеем Павловичем Григоровым (кажется, он был музейный работник) и Филипповым, старым театральным деятелем — когда‑то он работал в Театре Революции, потом в течение ряда лет был директором ЦДРИ. Письма отца из Германии, конечно, достаточно сдержанные из‑за цензуры, ярко характеризуют настроения русской интеллигенции в конце войны, ненависть в немцам и всему немецкому, тогда присущую русским людям едва ли не всем поголовно.

Из писем майора А. Д. Чегодаева

Среда 21/11–45

Наташенька, милая, любимая, моя маленькая!

Еду где‑то между Брянском и Киевом и думаю о тебе и Машукушке. Мне так жалко было тебя вчера. Не надо так огорчаться и беспокоиться, ведь мое путешествие может оказаться совсем спокойным и мирным, без всяких приключений, и я вернусь к тому сроку, как предположено. Да и если оно будет несколько романтичнее — ничего страшного в том нет. Зато, по крайней мере, полюбуюсь на Карпаты и Исполиновы горы — за обилие зрительных впечатлений можно ручаться. Едем мы очень хорошо — быстро, просторно и довольно удобно; на весь вагон нас всего семеро, поэтому мы получили по два теплых пушистых американских одеяла, и спать тепло. Да в вагоне и вообще достаточно тепло — топят очень усердно. Мои компаньоны очень приятны — я много говорил с Филипповым, и мне он нравится; между прочим, он обожает Вл. А.Фаворского (который ведь ставил у них «Собаку на сене»). С. П.Григорова я знаю довольно давно, и с ним мне очень приятно. Вагон жесткий, но матрацы, присланные из Управления тыла, роскошные. Мы едем с С. П. Григоровым на нижних полках в одном купе, Филиппов и Сущенко — в соседнем. Три ленинградских инженера — за дверью, в другом отделении. И кроме нас три проводницы, уже не раз ездившие с этим вагоном до Карпат, и больше никого. Это удивительно удобно — тишина полная, никто не мешает спать или делать что хочешь. В Киеве будем завтра часов в 11, и если поезд во Львов будет не в тот же день, то наш вагон простоит в Киеве и я успею сходить к Касьяну и Штильману.

Окна были замерзшими, а теперь уже оттаяли и можно смотреть. Черт знает, что немцы понаделали в этих местах! Ни одной целой станции, всюду руины. Это усиливает мое воинственное настроение. Сейчас стоим, принесли много дров, и слышно, как их пилят. Я встал раньше всех, но это было никак не раньше 12, а все отсыпались еще дольше. Так что я покуда что отдохнул от всей трепки и нервозности. Но мне ужасно хочется вас видеть, я уже страшно соскучился без вас двух. Адреса моего у меня еще нет. Мне так хочется, чтобы у вас все было в порядке. Целую вас несчетное множество раз и очень хочу вас видеть. А.

Четверг 22/11—45

Наташенька, милая, моя любимая!

Утром приехал в Киев. Здесь наше общество пополнилось несколькими полковниками и майорами, так что народу стало в вагоне больше. Вместе с Филипповым отправились в город. В Управлении по делам искусств узнал адрес Касьяна (запиши: Владимирская, 14, кв. 5) и пошел к нему.

С украинским художником Василием Касьяном, его женой Лидией Николаевной и их дочерью Оксаной мы познакомились и подружились в Самарканде, где они были с остатками Киевского и Харьковского художественных институтов.

Встретили они меня радушно и ласково, накормили до отвала; Лидия Николаевна торжественно показала мне их квартиру — огромную, в 7 комнат, пока еще пустую и холодную (они живут в кухне), но очень чистую, просторную — безграничное поле деятельности для Лидии Николаевны. Касьян выглядит усталым, он почти не может работать, так как завален делами по Союзу художников, где ему, видимо, приходится заботиться о тысяче нужд бесчисленных людей. Он обрадовал меня новостью о Пустовийте: все злоключения Пустовийта благополучно ликвидированы[21], он в Сталинграде, куда к нему уже дважды ездила жена, служит в армии и, должно быть, вернется в скором времени в Киев.

С Касьяном вместе пошли мы к Штильману, в Художественный институт. По дороге полюбовался на растреллиевский Андреевский собор, а потом зашли в Софию и посмотрели все, не виденные мною, мозаики и фрески XI века, частью грубоватые, но частью прекрасные. Особенно поразил меня апостол Павел — фреска на одном из столбов с черными горящими глазами, сухой, изможденный, похожий на апостолов фрески во Владимирском Дмитровском соборе. В приделе Софии — мозаики из Михайловского монастыря с чудесной зеленой смальтой фона, очень красивые, хоть это и второстепенными византийскими мастерами сделано.