Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

А между тем мне уже слышатся слова: такая сильная женщина, как ты, не должна была бы давать повода к подобному самоосуждению…

Воскресенье, 29 декабря. На этих словах я заснула, положив голову на спинку дивана и проснулась только сегодня в восемь часов утра. Это славно, проспать эдак ночь не на своей постели!..

Я совсем отбилась от своего искусства и ни к чему не могу прицепиться. Книги мои упакованы, я разлучена с моей латынью и моими классиками и чувствую себя совсем глупой… Один вид какого-нибудь храма, колонны итальянского пейзажа заставляет меня чувствовать прилив отвращения к этому Парижу — такому сухому, всеведущему, все пережившему, утонченному. Люди здесь так безобразны. Этот «рай» может быть раем для каких-нибудь высших организаций, но не для меня.

О! теперь я наконец образумилась! Я вовсе не счастлива, и вовсе не умею ловко устраивать свои дела… Мне хочется ехать в Италию путешествовать, любоваться горами, озерами, деревьями, морем… Вместе, со всей нашей семьей, с этими вечными узелками, дрязгами, разными домашними напастями, ежедневными мелкими стачками?.. О, нет, сто раз нет. Чтобы наслаждаться всеми благами путешествия, нужно подождать… а время уходит. Ну, что же, тем хуже!.. Я всегда смогу выйти замуж за какого-нибудь итальянского князя, как только захочу; подождем же… Дело-то видите ли в том, что выйдя за итальянского, князя, я могла бы предаться работе, потому что в денежном отношении я была бы независима. А пока останемся здесь и будем работать над живописью.

В субботу мой рисунок, сделанный в два дня, был найден удовлетворительным. Вы ведь понимаете, что только с каким-нибудь итальянцем я могла бы жить по собственному усмотрению и во Франции, и в Италии, — какая прекрасная жизнь! Я разделю свое время между Францией и Италией.

1879

Четверг, 2 января. Чего мне страстно хочется, так это возможности свободно гулять одной, уходить, приходить, садиться на скамейки в Тюльери и особенно в Люксембургском саду, останавливаться у художественных витрин, входить в церкви, музеи, по вечерам гулять по старинным улицам; вот чего мне страстно хочется, вот свобода, без которой нельзя сделаться художницей. Думаете вы, что всем этим можно наслаждаться, когда вас сопровождают или, когда отправляясь в Лувр, надо ждать карету, компаньонку или всю семью?

А! Клянусь вам, в это время я бешусь, что я женщина? Я хочу устроить себе парик и самый простой костюм, я сделаюсь таким уродом, что буду свободна, как мужчина. Вот та свобода, которой мне недостает и без которой нельзя достигнуть чего-нибудь серьезного.

Мысль скована вследствие этого глупого, раздражающего стеснения; даже переодетая и обезображенная я свободна только наполовину: ходить одной женщине всегда опасно. А в Италии, в Риме? Не угодно ли отправляться осматривать развалины в ландо!

— Куда ты, Мари?

— Посмотреть Колизей.

— Но ведь ты его уже видела! Поедем лучше в театр или на гулянье, там будет много народу.

И этого… достаточно, чтобы крылья упали.

Это одна из главнейших причин, почему между женщинами нет артисток. О низменное невежество! о дикая рутина! Не стоит даже говорить об этом!

Если даже сказать, что чувствуешь, тотчас посыплются обычные и старые насмешки, которыми преследуют женщин-апостолов. Впрочем, мне думается, что смех их справедлив. Женщины никогда не будут ничем иным, как женщинами! Но все-таки… если бы их воспитывали по-мужски, то неравенство, о котором я сожалею, не существовало бы, осталось бы только то, которое присуще самой природе. Но все-таки, чтобы я ни говорила, надо кричать, не бояться быть смешной (я предоставляю это другим), чтобы через сто лет добиться этого равенства.

Я же постараюсь доказать это обществу, показывая собою пример женщины, которая сделалась чем-нибудь, несмотря на все невыгоды, которыми стесняет ее общество.

Пятница, 10 января. Вечером в мастерской был Робер-Флери.

Если живопись не принесет мне довольно скоро славы, я убью себя и все тут. Это решено уже несколько месяцев… Еще в России я хотела убить себя, но побоялась ада. Я убью себя в тридцать лет, потому что до тридцати — человек еще молод и может еще надеяться на успех, или на счастье, или на славу, или на что угодно. Итак это приведено в порядок, и если я буду благоразумна, я не буду больше мучаться, не только сегодня вечером, но никогда.

Я говорю очень серьезно и право я довольна, придя к окончательному решению.

Суббота, 11 января. В мастерской думают, что я много выезжаю; это, вместе с моим богатством, отдаляет меня от других и не позволяет просить у них о чем бы то ни было, как они это делают между собою, напр., идти к какому-нибудь художнику или посетить мастерскую.

Я добросовестно работала всю неделю до десяти часов вечера субботы, потом вернулась и принялась плакать. До сих пор я всегда обращалась к Богу, но так как он меня совсем не слышит, я не верю… почти.

Только тот, кто испытал это чувство, поймет весь ужас его. Из этого не следует, что я хочу проповедовать веру из добродетели, но когда больше обратиться не к кому, когда нет больше средств, остается Бог. Это ни к чему не обязывает и никого не беспокоит, а получает высшее утешение.

Существует он или нет, надо верить этому абсолютно, или же быть очень счастливым, тогда можно обойтись и без этого. Но в горе, в несчастье, наконец, во всех неприятностях, лучше умереть, чем не верить.

Бог спасает нас от бесконечного отчаяния.

Подумайте-же каково, когда к нему обращаешься как к своему единственному прибежищу и не веришь!

Понедельник, январь (Новый год в России). Ну-с, по обыкновению, веселюсь до сумасшествия… Все воскресенье в театре. Утро в Gaîte, довольно скучное, а вечер в Opèra-Comique. Ночь провела в мытье, писании, чтении, лежала на полу, пила чай.

Четверть шестого; таким образом я рано поеду в мастерскую, вечером будет хотеться спать, на другой день встану рано и потом это пойдет само собой. Не думайте, что я люблю эти жантильничанья, у меня к ним глубокое отвращение, глубокий ужас. Все равно, я встретила Новый год оригинально, на полу со своими собаками… Весь день я работала.

Вторник, январь. После этого бодрствования я не могла проснуться раньше половины двенадцатого. Конкурс судили сегодня все три учителя в полном составе: Лефевр, Буланже и Робер-Флери. Я приехала в мастерскую только к часу, чтобы узнать прекрасный результат. На этот раз конкурировали старшие и первое, что мне сказали при моем входе: