Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

Если бы я была умна… Но ведь я умна только на словах, да и при том только до тех пор, пока говорю сама с собой. Где я на самом деле проявила, доказала свой ум?

Суббота, 5 октября. Сегодня Робер-Флери приходит в мастерскую для поправок. Ну, и мне ужасно страшно. Он произносит на разные лады; О! О! А! А! О! О! и потом говорит:

— Вы взялись за живопись?

— Не совсем, профессор, я буду заниматься живописью только раз в месяц.

— Нет, вы хорошо сделали, что начали, вы вполне можете перейти к краскам. Недурно, недурно…

— Я боялась, что еще не настолько сильна, чтобы взяться за краски.

— Совершенно напрасно, вы достаточно сильны; продолжайте, это недурно и т. д. и т. д.

Затем следует длинный урок, который показывает, что дело не безнадежно, как говорят в мастерской. Меня не любят в мастерской и при каждом ничтожном успехе Б. мечет такие яростные взгляды, что просто смешно.

Но Робер-Флери не хочет верить, что я никогда не училась живописи.

Он оставался долго, исправляя, болтая и куря. Я получила несколько советов extra и потом он спросил меня, как я была помещена на последнем конкурсе прошлого года. И когда я сказала, что второй…

— А в этом году, — сказал он, — нужно будет…

— Гм?

Это так глупо, он уже сказал Жулиану, что, по его мнению, я получу медаль. Итак, я уполномочена перейти к живописи с натуры, не останавливаясь на natures mortes! Я пропускаю их, как пропустила гипсы.

Понедельник, 7 октября. Я пишу красками по утрам, а послеобеденное время уходит на рисование.

Если я взялась теперь за перо, то потому, что, читая Бальзака наткнулась на портрет некоего Артеца. Достигнув солидного возраста, 38 лет, он сохранял в себе свежесть юности, подобающую человеку, ведущему кабинетную жизнь; как все государственные люди, он приобрел некоторую полноту; глаза черные, волосы густые, темные. Итак она встретила, наконец, это возвышенного человека, о котором мечтает каждая женщина, хотя бы для того, чтобы подпасть под его господство, она встретила, наконец, это соединение величия разума и простоты сердца и т. д. и т. д. Благодаря какому-то неслыханному счастью она встретила все эти богатства заключенными в форму, которая сама по себе ей нравилась… К этой благородной простоте, которая украшала его царственную голову, Артец присоединял выражение наивности, чего-то, свойственного детям и какого-то трогательного доброжелательства…

Как желала бы я знать, что сказал бы Бальзак о том человеке… Благодаря отсутствию красноречия, остроумия, ловкости, употребляя самые обыденные слова, я только опошляю и разрушаю цельность представления о людях, которых описываю… А ведь, ей-Богу, нет ничего легче, как найти скверную или по крайней мере обыденную сторону в человеке, которую к тому же еще более опошляешь. Обыкновенно прислушиваются ко всяким толкам и по этим толкам, сплетням, часто едва уловимым, и составляют себе совершенно ложное понятие о человеке… А ведь это то же, что писать портрет с маленькой фотографической карточки!

Все, что я могу сказать, не выходит из области предположений, так что в сущности все это крайне жалко… Не знаете ли почему я так дурно выражаюсь? Это потому, что я боюсь писать теми словами, которые мне прежде всего попадают на перо: они кажутся мне то слишком нежными, то слишком серьезными; словом — все это из-за какого-то глупого ложного стыда. Я стараюсь говорить в шутливом тоне какого-нибудь «Фигаро».

Глупцы скажут, что я хотела бы изображать из себя Бальзака; нет. Но знаете ли, что позволяет ему быть столь удивительным писателем? Это то, что он выливает на бумагу все, что только проходит у него в голове, все, совершенно просто, без страха и без аффектации. Почти все интеллигентные люди передумали то, о чем он писал, но кто мог выразить все это, как он? Те же способности при иного рода уме не произвели бы ничего подобного.

Нет, нельзя сказать, что «это передумали почти все интеллигентные люди»; но дело в том, что, читая Бальзака, они были до такой степени поражены верностью, правдивостью его замечаний, что им казалось, что они сами думали об этом. Но мне сто раз случалось, говоря или думая о чем-нибудь, нестерпимо страдать от мыслей, которые я чувствовала в себе, там где-то, и которые я не имела сил распутать и извлечь из невозможного хаоса моей головы.

В то же время у меня есть одна претензия: а именно — когда я делаю какое-нибудь хорошее замечание, какое-нибудь очень тонкое наблюдение, мне; кажется, что меня не поймут. Да, может быть и в самом деле; мои слова будут поняты совершенно иначе.

Ну, прощайте, добрые люди!

Робер-Флери и Жулиан строят на моей голове целое здание; они заботятся обо мне, как о лошади, которая может доставить им крупный приз. Жулиан говорит, что все это избалует, испортит меня, но я уверяю его, что все это только очень ободряет меня и это совершенная правда.

Среда, 9 октября. Успех учеников Жулиана на конкурсе в академии искусств поставил его мастерскую на хорошую ногу. Она переполнена учениками. И каждый-то мечтает получить в конце-концов какой-нибудь pris de Rome или по крайней мере попасть на конкурс в академию.

Женская половина мастерской разделяет этот успех, а Робер-Флери соперничает с Лефевром и Буланже. При каждом удобном случае; Жулиан говорит: «Интересно знать, что скажут об этом внизу? Да; я хотел бы показать это нашим господам внизу».

Я очень вздыхаю, удостоившись чести видеть один из своих рисунков отправляющимся вниз. Потому что им показывают наши рисунки, только чтобы похвастаться и позлить их, потому что они ведь говорят, что у женщин — все это не серьезно. Вот уже несколько времени я думала об этой почести отправиться вниз.

Ну, и вот сегодня Жулиан входит и, вглядевшись в мою работу, говорит следующее: «Закончите-ка мне это хорошенько, я отправлю это вниз».

Суббота, 13 октября. Про мою работу было сказано, что «это очень хорошо, очень хорошо, очень хорошо».

— О, вы прекрасно одарены, и если только вы будете работать, вы добьетесь всего, чего захотите.

Я избалована похвалами (я говорю — избалована — только для формы), а доказательство того, что Р. не лжет, это то, что мне со всех сторон завидуют. И как это ни глупо, но мне это больно. Нужно же чтобы действительно что-нибудь было, если мне каждый раз говорят такие вещи, особенно в виду того, что все это говорит человек такой серьезный и добросовестный, как Р.

Что до Жулиана, то он говорил, что если бы я знала все, что про меня говорят, это вскружило бы мне голову.