Павел Фокин - Чехов без глянца

Ольга Леонардовна Кнштер-Чехова:

Работа над «Вишнёвым садом» была трудная, мучи­тельная, я бы сказала, никак не могли понять друг друга, сговориться режиссеры с автором. Но все хорошо, что хорошо кончается, и после всех препятствий, трудностей и страданий, среди которых рождался «Вишнёвый сад», мы играли его с 1904 года до наших дней и ни разу не снимали его с репертуара, между тем как другие пьесы от­дыхали по одному, по два, три года. «Вишнёвый сад» мы впервые играли 17/30 янва­ря 1904 года, в день именин Антона Павловича. Первое представление «Вишнёвого сада» было днем чествования Чехова литераторами и друзьями. Его это утомляло, он не любил показных торжеств и да­же отказался приехать в театр. Он очень волновался постановкой «Вишнёвого сада» и приехал только то­гда, когда за ним послали.

Первое представление «Чайки» было торжеством в театре, и первое представление последней его пье­сы тоже было торжест вом. Но как непохожи были эти два торжества! Было беспокойно, в воздухе висе ло чтото зловещее. Не знаю, может быть, теперь эти события окрасились так благодаря всем последую­щим, но что не было ноты чистой радости в этот ве­чер 17 января — это верно.

Ненужный триумф

Константин Сергеевич Станиславский:

В первый раз с rex пор, как мы играли Чехова, премьера его пьесы совпадала с пребыванием его в Москве. Это дало нам мысль устроить чествование любимого поэта. Чехов очень упирался, угрожал, что останется дома, не приедет в театр. Но соблазн для нас был слишком велик, и мы настояли. Притом же первое представление совпало с днем именин Ан­тона Павловича (17/30 января). Назначенная дата была уже близка, надо было по­думать и о самом чествовании, и о подношениях Антону Павловичу. Трудный вопрос! Я объездил все антикварные лавки, надеясь там набресть на что-нибудь, но кроме великолепной шитой музей­ной материи мне ничего не попалось. За неимени­ем лучшего пришлось украсить ею венок и подать его в таком виде.

«По крайней мере, — думал я, — будет поднесена художественная вещь».

Но мне досталось от Антона Павловича за ценность подарка.

— Послушайте, ведь это же чудесная вещь, она же должна быть в музее, — попрекал он меня после 470 юбилея.

— Так научите» Антон Павлович, что же надо было поднести? — оправдывался я.

— Мышеловку, — серьезно ответил он подумав. — Послушайте, мышей же надо истреблять. — Тут он сам расхохотался. — Вот художник Коровин чудес­ный подарок мне прислал! Чудесный!

— Какой? — интересовался я.

— Удочки.

И все другие подарки, поднесенные Чехову, не удовлетворили его, а некоторые так даже рассер­дили своей банальностью.

— Нельзя же, послушайте, подносить писателю се­ребряное перо и старинную чернильницу.

— А что же нужно подносить?

— Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте. Или носки. Моя же жена за мной не смотрит. Она актриса. Я же в рваных носках хожу. Послушай, ду- ся, говорю я ей, у меня палец на правой ноге выле­зает. Носи на левой ноге, говорит. Я же не могу так! — шутил Антон Павлович и снова закатывался веселым смехом.

Но на самом юбилее он не был весел, точно предчув­ствуя свою близкую кончину. Когда после третьего акта он, мертвенно бледный и худой, стоя на аван­сцене, не мог унять кашля, пока его приветствовали с адресами и подарками, у нас болезненно сжалось сердце. Из зрительного зала ему крикнули, чтобы он сел. Но Чехов нахмурился и простоял все длинное и тягучее торжество юбилея, над которым он добро­душно смеялся в своих произведениях. Но и туг он не удержался от улыбки.

Василий Иванович Качалов (1875-1948), драмати­ческий актер:

Очень скучные были речи, которые почти все на­чинались: «Дорогой, многоуважаемый или «До­рогой и глубокоуважаемый...» И когда первый ора- 471

тор начал, обращаясь к Чехову: «Дорогой, много­уважаемый...», то Антон Павлович тихонько нам, стоящим поблизости, шепнул: «Шкаф». Мы еле удержались, чтобы не фыркнуть. Ведь мы только что в первом акте слышали на сцене обращение Гаева — Станиславского к шкафу, начинавшееся словами: «Дорогой, многоуважаемый шкаф». Помню, как страшно был утомлен А. II. этим чест­вованием. Мертвенно-бледный, изредка покашли­вая в платок, он простоял на ногах, терпеливо и да­же с улыбкой выслушивая приветственные речи. Когда публика начинала кричать: «Просим Антона Павловича сесть... Сядьте, Антон Павлович!..» — он делал публике успокаивающие жесты рукой и про­должал стоять.

Александр Леонидович Вишневский:

Скромный Антон Павлович стоял перед публи­кой, приветствовавшей его восторженными апло­дисментами. Ему подавали венок за венком. Чита­ли приветствия. Адрес от Малого театра читала Г. И. Федотова. Для нас интереснее всего было приветствие от Художественного театра, которое произнес Вл. Ив. Немирович-Данченко, переда­вая. вместе с В. В. Лужским, ларец с портретами артистов.

— Милый Антон Павлович! Приветствия утомили тебя, — сказал В. И. 11емирович-Данченко, — но ты должен найти утешение в том, что хоть отчасти видишь, какую беспредельную привязанность пи­тает к тебе все русское грамотное общество. Наш театр в такой степени обязан твоему таланту, тво­ему нежному сердцу, твоей чистой душе, что ты по праву можешь сказать: это мой театр. Сегодня он ставит твою четвертую пьесу, но в первый раз пе­реживает огромное счастье видеть тебя в своих 472 стенах на первом представлении. Сегодня же пер

вое представление совпало с днем твоего ангела. Народная поговорка говорит: Антон — прибавле­ние дня. И мы скажем: наш Антон прибавляет нам дня, а стало быть, и света, и радостей, и близости чудесной весны.

Василий Иванович Качалов:

Когда опустился наконец занавес и я ушел в свою уборную, то сейчас же услышал в коридоре шаги нескольких человек и громкий голос А. Л. Виш­невского, кричавшего: «Ведите сюда Антона Пав­ловича, в качало векую уборную! Пусть полежит у него на диване». И в уборную вошел Чехов, под­держиваемый с обеих сторон Горьким и Миролю- бовым. Сзади шел Леонид Андреев и, помнится. Бунин.

— Черт бы драл эту публику, этих чествователей! Чуть не на смерть зачествовали человека! Возму­тительно! Надо же меру знать! Таким вниманием можно совсем убить человека, — волновался и воз­мущался Алексей Максимович. — Ложитесь ско­рей, протяните ноги.

— Ложиться мне незачем и ноги протягивать еще не собираюсь, — отшучивался Антон Павлович. — А вот посижу с удовольствием.

— Нет. именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите, — приказывал и командовал Алексей Максимович. — Полежите тут в тишине, помолчи­те с Качаловым. Он курить не будет. А вы, куриль­щик, — он обратился к Леониду Андрееву, — марш отсюда! И вы тоже, — обращаясь к Вишневскому, — уходите! От вас всегда много шума. Вы тишине мало способствуете. И вы, сударь. — обращаясь к Миро- любову, — тоже уходите, вы тоже голосистый и баси­стый. И, кстати, я должен с вами объясниться прин­ципиально.