Василий Скоробогатов - Берзарин

Взоры населения обратились к партиям. Прежде всего к коммунистической и социал-демократической. Они лидируют в обществе. Они подверглись жестоким репрессиям со стороны нацистов, хотя и не в равной мере.

Встречи, съезды, собрания, конференции… Волнуется интеллигенция. Она, интеллигенция, духовный вождь нации. Этот «вождь» осрамился при нацизме, потянувшись к кормушкам, расставленным фюрером и Геббельсом. Теперь пришлось каяться. 3 июня в Берлине было созвано собрание, посвященное памяти репрессированных, жертвам фашизма. Разный люд собрался. На нем присутствовал Н. Э. Берзарин. На участников встречи большое впечатление произвела речь вице-бургомистра Андреаса Гермеса. Он, познавший оковы концлагеря, где нацистский «народный трибунал» вынес ему смертный приговор, говорил о недопустимости измены гуманистическим идеалам. Гермес, выражая мнение своей партии ХДС, назвал покаяние основой будущего строительства новой жизни.

Покаяние! С этого, конечно, надо начинать. А дальше? Дальше власть надо употреблять ради развития нравственности, духовности.

…В конце мая офицерам войск 5-й ударной армии разрешили уйти из казарм и снимать жилье у горожан, в первую очередь семейным. У меня семьи не было, однако я тоже ушел в город, найдя себе комнату в доме на Риттерштрассе. Владелица этого пятиэтажного дома, дама лет шестидесяти, охотно приняла меня в число квартиросъемщиков, поскольку я предложил хозяйке расплачиваться продуктами питания. Принес пять килограммов муки, кило сахара. И в придачу — пять кусков мыла для соблюдения гигиены.

Жил я на «хозяйском», первом этаже (у немцев с него начинается счет; тот этаж, который мы считаем первым, у немцев называется нижним и в счет не идет). Тогда же в соседней комнате поселился молодой немецкий репортер, принятый на работу в радиовещательный центр. Звали его Эрвин Хёпке. По вечерам я стал приглашать его к себе на огонек. У меня было чем его приветить. Полковой отдел продфуражного снабжения выдавал офицерам дополнительное питание: кофе, сахар, кондитерские изделия, масло. Мы с Эрвином подружились. Он немного говорил по-русски, а читал свободно.

Эрвин, принадлежа к репортерскому корпусу, по долгу службы бывал в Карлсхорсте на встречах и брифингах. Он был в курсе новостей политической и культурной жизни. От него я узнал, что 17 июня состоится партийная конференция социал-демократов. В ней будет участвовать Отто Гротеволь. Социалисты согласились тесно сотрудничать с КПГ, которая уже обнародовала свой программный документ — воззвание, где провозглашалась цель уничтожения остатков гитлеризма и установления в стране демократического строя. Берлин должен быть образцом совместной работы всех антифашистов! Должен быть… Только вот городская организация СДПГ колебалась. Эрвин пояснил мне: «Там окопались “меньшевики” — Эрнст Рейтер, Франц Нейман, Отто Зура… Эта американская фракция будет ставить палки в колеса». Я не стал слушать дальнейших рассуждений Эрвина, заметив: «Пошли они подальше!» Меня больше интересовали театральные афиши на столе Эрвина.

Одну афишу Эрвин принес из ратуши Шёнеберг, она возвещала о концерте в Гражданском зале. Камерный оркестр под управлением Ганса Бенды дирижировал первыми публичными выступлениями артистов. Первая ласточка! Их будет много. В газете военных властей «Теглихе рундшау» есть информация о встрече Берзарина с театральными работниками — с Эрнестом Легалем, Густавом Грюндгенсом, Виктором де Кова. Они обсуждали вопрос открытия Немецкого театра на улице Шуманштрассе. И 10 июня город запестрел афишами — там премьера. Одна такая афиша красовалась на стене комнаты репортера. Рядом с ней висела другая афиша — в Штёглице, в «Титания-паласте» 26 мая состоялся первый концерт оркестра Берлинской филармонии с дирижером Лео Борхардом. А 27 мая зрители, в том числе и мой приятель Эрвин, увидели первое послевоенное представление в театре «Ренессанс».

Июнь обещал быть особенно насыщенным программами культурной сферы, потому что деятели культуры по рекомендации Берзарина создали палату деятелей искусств. Инициатором выступил Пауль Вегенер, его поддержали театральные труппы и доверили ему руководство палатой.

Ожидалось открытие оперного сезона. Условились, что временно оперный коллектив будет выступать на сцене «Театра-дес-Вестенс»…

Немецким артистам, музыкантам хотелось выступить перед русскими воинами, независимо от всяких графиков. Они специально готовили программы для персонала комендатур. Помню, что показывали, например, сцены из «Аиды», из оперетты «Сильва». Я присутствовал при этом. Представьте себе неискушенного в искусстве человека, офицера стрелкового полка, который прошел с боями от Астрахани до Берлина, попавшего в зал, где звучала музыка… Я пережил восторг.

Выслушав мои откровения, Эрвин заметил:

— Все это неплохо. Волнует меня будущее. Оно не безоблачно. Концерты, театральные постановки… Я все же ощущаю ущербность. Звучат везде нотки покаяния, порой лицемерного покаяния. Долго они будут звучать? А если оккупационные власти европейских стран, заокеанских сил выступления законсервируют? Русских я исключаю.

— Не надо хмурить брови, Эрвин, — успокаивал я его. — Поживем — увидим.

— Ты спокоен, потому что со своими ребятами уедешь домой. Красную армию ждут в России, страна разорена, некому работать. А нас что ожидает? Завтра в Берлин нахлынут оравы «тихих» американцев, веселых французов, педантичных британцев. Они обживутся, пиявками присосутся к телу Германии. Наловчатся делать деньги. Какая сила избавит нас от сапога оккупанта? Ему станут прислуживать местные «меньшевики», изображая на физиономиях раскаяние.

Откровенно говоря, у меня не находилось доводов для возражений. В тот момент наша хозяйка принесла только что снятый с плиты кофейник. Я тотчас достал бутылку коньяку. Мы принялись за кофе, доливая в напиток коньяк. Перешли на разговор о литературных шедеврах, о Ремарке, о Маяковском. Эрвин поделился своими творческими планами. Он пробует переводить русскую поэзию и уже частично перевел поэму Владимира Маяковского «Хорошо!». Потом он напишет книжку на тему «Сделаем войну историей».

От Эрвина я узнал, что после Гражданской войны, установившей в России власть Советов, в Берлин эмигрировали 300 тысяч русских людей. В городе появились целые кварталы русскоязычного населения. Имелись русские рестораны и магазины, театры, выпускались газеты, журналы. Центральная площадь столицы Германии — Александерплац названа в честь российского государя…

— А Иван Тургенев? — спросил я.

— Иван Тургенев, — ответил мне мой собеседник, — тоже «немец». Он проучился в местном университете два семестра… В Германской столице жил и работал последние месяцы жизни композитор Иван Глинка… Жил здесь с 1932 по 1937 год писатель Владимир Набоков. Берлин Набоков невзлюбил. Говорил о «мертвой тошноте» в глазах чиновников. А улицы города смотрели на него «мертвыми глазами старых гостиниц». Максим Горький антипатии к городу на Шпрее не ощущал. Горьковский журнал «Беседа» выходил в Берлине с 1923 по 1925 год, пользовался спросом, так как в нем печатались материалы разной идеологической ориентации.