Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

И если вот этой важнейшей черты в Балашове мы, как прежде бывало, не заметим и не поймем, то не лучше ли будет поставить вопрос: а надо ли превращать в очередную игру Всероссийские дни его памяти?

Дмитрий Коржов[182]

Маленькая русская сказка

С Дмитрием Балашовым я познакомился в 1997-м – в Международном православном Славянском ходе Мурман – Черногория, участником которого был и Дмитрий Михайлович. Мы тогда целый месяц путешествовали в одном автобусе. Славянский ход, посвященный 120-летию освобождения Болгарии от турецкого рабства и 300-летию российского регулярного флота, организовали писатели-мурманчане. Цель – единение славянского мира, попытка протянуть живые ниточки дружбы в Белоруссию и Украину, Молдову и Приднестровье, Болгарию и Сербию, рассчитывали мы привлечь внимание и к проблеме все дальше отстоящих от нас братских народов Балкан, где уже зрело (тщательно поощряемое нашими европейскими и заокеанскими заклятыми «друзьями») очередное разделение Югославии. Идея Хода Дмитрию Михайловичу оказалась сердечно близка, и ехать он согласился сразу же, не раздумывая.

К Мурманску, в целом, к Кольскому краю была у Балашова любовь давняя, нестихающая. Еще не будучи писателем, приехал он на Терский берег Белого моря, юг Кольского полуострова – собирать фольклор. Помню, когда мы только познакомились, первое, что он спросил, узнав, что я нет-нет, да и бываю в Варзуге – старинном поморском селе, центре Терского берега, об Успенской церкви – удивительном храме XVII века, выстроенном без единого гвоздя:

– Церковь-то, красавица ваша, жива ли?

С восторгом – неподдельным, детским – говорил он об Успенской церкви, как о родном человеке. И – с той же неостывающей любовью – о людях Терского берега, о поморах.

– Я обнаружил, что если начать записывать свадьбы от деревни к деревне в их органическом единстве, можно выстроить реальный путь развития фольклорных форм. Так можно установить пласты появления тех или иных обрядов по векам. И это было мной проделано на Терском берегу Кольского полуострова. На севере – тундра, на юге – Белое море. Между ними – цепочка деревень, где, начиная от Умбы и дальше, я побывал. Особенно интересна Варзуга. Это в какой-то мере песенный центр края, место, где наиболее полно сохранились и культура, и народный быт, и общая этическая система деревни. Там я впервые увидел, что ребята не в забросе. Вот когда они по деревне стайками бегают, взрослые делают им замечания. Причем, как правило, однотипные. Интересная система, при которой я никак не мог понять, кто эта женщина, что кричит на улице на детей, кто она им: мать, тетка или вообще посторонняя. То есть ее замечания были согласованы с миром деревни – если что-то запрещают, то запрещают всем.

Покорило, – продолжал писатель, – обращение поморов с детьми – очень бережное. Скажем, если ребенок облил чем-то стол, на него не кричат – молча вытирают, на Севере любят чистоту. Вообще, я привез в Варзугу своего сына и впервые отчетливо понял, насколько он плохо, отвратительно воспитан. Тогда же я впервые всерьез задумался, что же это такое – культура Русского Севера…

А эта внимательность особая… Я приехал в Варзугу через шесть лет и поселился у той же старухи. Она мне и говорит: «Митрий, а ты тогда-то борзее работал…» Действительно, я в первый приезд успевал записывать утром, днем и вечером, а тут стал ходить на запись лишь утром и вечером. Старуха и углядела, что темп моей работы поубавился. А потом – это ненавязчивое участие. «Кто это там идет? Митрюшка? Здравствуй, Митрюшка! Походишь? Ну, походи, походи…»

О самих жителях старинного села, о терских поморах Дмитрий Балашов говорил с восторгом и любовью, нежностью и теплотой.

– Я приехал больной и чувствовал себя точно в вату обернутым. Молодежь идет, заметили: «Митька идет…» Они меж собой сказали, и меня, тогда сорокалетнего мужика, Митькой назвали, а мне все равно приятно. Такой это замечательный народ, такие особенные люди. Именно в Варзуге я понял, что такое настоящая культура. Причем ты это можешь и не замечать, насколько тебе удобно и хорошо в этих отношениях, насколько с тобой бережно и тактично обращаются, и только когда начинаешь разбираться, понимаешь, что все это не само собой…

Надо сказать, на Терском берегу Балашова помнят и любят и поныне. Традиционными стали Балашовские чтения, что проводятся в Умбе – местном районном центре. А вот эта его фраза: «Именно в Варзуге я понял, что такое настоящая культура…» – увековечена на мемориальной доске писателя, открытой в Варзуге в 2003 году.

Должен сказать, Дмитрия Балашова сам я знал по книгам («Господин Великий Новгород», «Отречение» и «Бремя власти» читал еще в детстве) и рассказам давнего его друга и соратника – мурманского писателя Виталия Маслова. Но, несмотря на это, впечатление в той поездке он произвел на меня – совсем еще в ту пору молодого человека, начинающего поэта – ярчайшее, оно было сродни потрясению.

Человек он был необычный, одевался несовременно, по-старорусски: белая рубаха до колен, подпоясок, русский кафтан, сапоги – этакий новгородский купец средней руки середины XIX века. Помню, как в Черногории, известной своей любовью к русским, в одном из горных их сел пожилая черногорка, увидев Дмитрия Михайловича, всплеснула руками, заулыбалась, вымолвила в восхищении:

– Мала руска байка! (Маленькая русская сказка!)

Впрочем, не у всех такой внешний вид Балашова вызывал столь солнечную, радостную реакцию, многих попросту раздражал. В свое время, когда он приехал в Новгород – город, почетным гражданином которого автор «Марфы-посадницы» и «Господина Великого Новгорода» станет через несколько лет, на вокзале его задержала милиция – доблестным блюстителям порядка немолодой человек, одетым в традиционную русскую одежду, показался подозрительным.

Он вообще многим был неугоден – конечно, не только из-за внешнего вида. Чинуш и обывателей раздражало в первую очередь то, что говорил и писал Дмитрий Михайлович. Взглядов своих на ситуацию, сложившуюся в России в 90-х годах, свое отношение к правящему режиму он не скрывал: высказывался резко, остро, задиристо.

Уже после нашего далекого похода сами собой пришли стихи, ему посвященные:

В простом, суконном пиджачишке,

Рубашечке-косоворотке,

Смазных, надежных сапогах –

Обличье вечном пахаря и воина…

Голубоглазый прасол заповедный

Из прошлого, которого не помним.