Павел Анненков - Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

Так уже развилась эпическая сторона пушкинского таланта в 1833 году, но понимание особенностей народного творчества еще не исчерпывало всего, что составляет сущность эпической поэмы, как она представляется критическому соображению. Художественное и потому уже искусственное произведение в этом роде, кажется, должно сверх того заключать и исторический взгляд поэта на прошедшее и его религиозное созерцание. Первобытная, чисто народная поэзия может обойтись без заявления этих качеств, потому что она сама есть и наивная история, и младенчески твердое убеждение. Для поэта высшей образованности это уже приобретение, в котором он и себе, и другим отдает отчет, увеличивая тем значение своих произведений и созидая мощно-поэтические образы на глубоком изучении и обсуждении их.

Переходим теперь по порядку к «Медному всаднику». «Медный всадник» составлял вторую половину большой поэмы, задуманной Пушкиным ранее 1833 года и им не конченной. От первой ее половины остался отрывок, известный под названием «Родословная моего героя», напечатанный еще при жизни автора в «Современнике» (1836, том III). Сама поэма «Медный всадник» явилась уже после смерти его. Как отрывок, так и поэма родились вместе или, лучше, составляли одно целое до тех пор, пока Пушкин, по своим соображениям, не разбил их надвое. Свидетельство рукописей в этом отношении не оставляет ни малейшего сомнения. «Родословная моего героя» начинается там описанием бурного вечера над Петербургом, которое, впоследствии дополненное и измененное, перешло в поэму. Начало это здесь и приводим:

Над омраченным ПетроградомОсенний ветер тучи гнал;Дышало небо влажным хладом;Нева шумела; бился валО пристань набережной стройной,Как челобитчик беспокойныйОб дверь судейской. Дождь в окноСтучал печально. Уж темноВсе становилось. В это времяИван Езерский, мой сосед,Вошел в свой тесный кабинет.Однако ж род его и племя,И чин, и службу, и годаВам знать не худо, господа!Начнем ab ovo: мой Езерский…[240]

Иван Езерский обратился просто в Евгения при переходе своем в «Медного всадника». Его родословная, так мастерски изложенная в отрывке, едва-едва отсвечивается в поэме легким намеком:

Прозванье нам его не нужно,Хотя в минувши временаОно, быть может, и блисталоИ под пером КарамзинаВ родных преданьях прозвучало…

Даже самые стихи эти еще представляют отзвук одной строфы «Родословной», выпущенной в печати, которую приводим:

Могучих предков правнук бедный,Люблю встречать их именаВ двух-трех строках Карамзина.От этой слабости безвредной,Как ни старался — видит Бог —Отвыкнуть я никак не мог.

Расчленив таким образом на два состава поэму свою, Пушкин преимущественно занялся отделкой второго звена, забыв первое или оставив его только при том, что было уже для него сделано. Само собой разумеется, что действующее лицо в поэме — Евгений или Иван Езерский — должно было при этом утерять много в ясности и в тех основных чертах, которые составляют портрет лица. Действительно, Евгений «Медного всадника» окружен полусветом, где пропадают и сглаживаются родовые, характерные линии физиономии. Иначе и быть не могло. Во второй части своей поэмы, или «Медном всаднике», Пушкин уже приступает к описанию катастрофы, которая одна должна занимать, без всякого развлечения, внимание читателя. Всякая остановка на частном лице была бы тут приметна и противухудожественна. По глубокому пониманию эстетических законов, Пушкин даже старался ослабить и те легкие очертания, которыми обрисовал Евгения. Так, он выпустил в «Медном всаднике» все мечтания Езерского накануне рокового дня:

… Что вряд еще через два годаОн чин получит; что рекаВсе прибывала, что погодаНе унималась, что едва льМостов не снимут, что, конечно,Параше будет очень жаль…Тут он разнежился сердечноИ размечтался, как поэт:«Жениться! что ж? Зачем же нет?И в самом деле? — Я устроюСебе смиренный уголокИ в нем Парашу успокою.Кровать, два стула, щей горшок,Да сам большой… чего мне боле?Не будем прихотей мы знать:По воскресеньям летом в полеС Парашей буду я гулять!Местечко выпрошу; ПарашеПрепоручу хозяйство нашеИ воспитание ребят —И станем жить… и так до гробаРука с рукой дойдем мы обаИ внуки нас похоронят».Так он мечтал…

Совсем другое дело в «Родословной». Там он занимается Езерским чрезвычайно подробно, с любовью, с теплым сочувствием к нему. Из напечатанных уже строф и тех, которые еще не изданы, видно, что потомок старинного и, как говорилось некогда, захудалого рода, приковывал весьма сильно его поэтическое внимание. Прежде чем представим эти остатки поэмы, мы обязаны сделать замечание касательно одного стиха «Родословной», нарушающего весь ее тон. Особенно неприятен он тем, что противоречит тому сочувствию к предмету описания, какое мы везде замечаем у Пушкина:

Но каюсь: новый Ходаковский,Люблю от бабушки московскойЯ толки слушать о родне,О толстобрюхой старине.

Кому бы ни принадлежала эта поправка, хотя бы самому автору, но она неверна и в отношении к нему, и в отношении к созданию. Рукопись поэта в этом месте ясно и без помарки говорит:

…толки о родне,Об отдаленной старине.

Вот затем неизданные строфы «Родословной» еще в первоначальной форме, какую приводили мы не раз и прежде:

Какой вы строгий литератор!Вы говорите, критик мой,Что уж коллежский регистраторНикак не должен быть герой,Что выбор мой всегда ничтожен,Что в нем я страх неосторожен,Что должен брать себе поэтВсегда возвышенный предмет,Что в списках целого ПарнасаГероя нет такого класса… Вы правы!..Но божиться рад — И я совсем не виноват.Скажите: экой вздор! иль bravo!Иль не скажите ничего —Я в том стою: имел я правоИзбрать соседа моегоВ герои повести смиренной,Хоть малый он обыкновенный,Не второклассный Дон-Жуан,Не демон, даже не цыган,А просто гражданин столичный,Каких встречаем всюду тьму,Ни по лицу, ни по уму,От нашей братьи не отличный.

В бумагах есть еще одна недоконченная строфа с исторической картиной, столь же яркой, как и другие этого рода, заключающиеся в «Родословной».